– Оставьте зубоскальство, Гончаров, я два дня ничего не ела.
– Вы лжете, днем я скормил вам бутерброд с маслом, а уже вечером вы навалились на пустую лапшу. К баланде привыкаете?
Поперхнувшись, она отбросила ложку и с ненавистью прошипела:
– В таком случае вы не получите от меня ни единого цента!
– Мисс, а не хотите ли глоток доброго виски? – пропустив ее угрозу мимо ушей, галантно предложил я. – Очень бодрит.
– Давай, – встрепенулась она и сама потянулась к бутылке.
– Э нет, так не пойдет, позвольте, я поухаживаю за вами сам. Бутылка в руках преступницы – вещь опасная, а мой череп удивительно слаб.
– Зря я тебя сразу же не прикончила.
– А я, напротив, весьма вам за это благодарен, и в знак искренней признательности позвольте мне предложить вам добавочную порцию макарон. Или вы уже сыты?
– Накладывай, дурак, и давай сюда свою водку.
– Прошу, мадам, – пододвигая ей пластмассовый стаканчик, ответил я.
– Послушай, Гончаров, – выпив водку, затеяла она разговор, – если реально, то сколько ты хочешь? Только реально.
– Свою сумму я вам уже называл и менять ее не намерен. Извините, мисс, но это не в моих правилах. Кушайте тюрю, молочка-то нет.
– Ну и прохвост же ты, Гончаров! Вымогатель!
– А вы главарь банды убийц и грабителей. Так кто из нас хуже?
– Это еще нужно доказать, – заносчиво ответила она и драматично дернула ошейник. – Меня и выпустили за недоказанностью.
– А мы докажем, – успокоительно похлопал я ее по плечу. – На этот раз докажем.
– Хрен вам с маком! Не на ту нарвались, да и власть нынче другая. Не выйдет!
– Поживем и увидим. Вы, Наталия Николаевна, понапрасну не расстраивайтесь, сердца не рвите. Лучше выпейте еще стаканчик, да я поведу вас в опочивальню.
– Куда это еще? – насторожилась она, нервно дергая подбородком.
– Да тут недалеко. Уютный погребок. Тепло и сыро!
– Мне и здесь неплохо, – вцепилась она в столешницу. – Совсем неплохо!
– Мне тоже, но джентльмену спать под одной крышей со столь благородной дамой просто непозволительно. Это кинет тень на ее репутацию.
– Ничего, я позволяю джентльмену эту ночь провести со мной. А что будет утром?
– Об этом мы узнаем только тогда, когда сюда приедет тот большой и добрый дядя.
– Добрый? – нервно расхохоталась она. – Он убийца!
– Вот как? Как вы только могли такое ляпнуть! Ужас!
– Чего тут ляпать, когда я своими глазами видела, как он крякнул Валентина.
– Господи, у вас, наверное, плохо со зрением, но ничего, в тюремном госпитале вам глаза подлечат, и тогда вы будете видеть истинное положение вещей. Пойдем, сука!
– Не надо, кажется, я уже начинаю прозревать.
– Трудно поверить. Не может слепой в одночасье стать зрячим, но, как бы то ни было, все одно ночевать ты пойдешь в погреб.
Кинув ей для комфорта старый матрас и полковничью шинель, я захлопнул погреб, а сам, во избежание неприятностей, улегся сверху.
Рано утром она попросилась в туалет, угрожая в противном случае испортить нам капусту и прочие скудные припасы, собственноручно выращенные тестем. Пришлось подчиниться. При свете дня вид ее был комичен и ужасен. С растопыренными лохмами, фиолетовыми синяками и в полковничьей шинели, я повел ее в летний сортир. Определив ей необходимое время, я уселся в ожидании под яблоней и собрался закурить.
Тесть приехал тихо и неожиданно. Я заметил его, когда он уже входил в калитку, и его хмурый вид не предвещал ничего хорошего.
– Ну что? – вскакивая ему навстречу, только и спросил я.
– Козел ты, Костя, – негромко заметил он. – Зачем ты ее в это дело втянул?
– Так получилось, вы же знаете… Что с ней?
– Ничего хорошего.
– Где она? Я еду к ней немедленно.
– Да успокойся ты, ничего страшного. Жить будет.
– Так какого же черта вы мне тут драму устраиваете? – разозлился я.
– А такого черта, что Милка на всю жизнь может остаться кривошеей.
– Да и ладно!
– Ладно, говоришь? А будешь ты с ней, с кривошеей, жить?
– Конечно, буду, если она согласится жить с беззубым Гончаровым, чей фасад, кстати, повредили вы.
– Будешь! Все так поначалу говорят, а потом тихо-тихо – и на сторону.
– Пока у вас нет причин ставить мои слова под сомнение.
– Посмотрим, – закуривая, хмуро отозвался тесть. – А это что за маскарад? – тыча еще не зажженной сигаретой в сторону выплывающей из сортира Федько, заорал он. – Кто позволил? Я вас спрашиваю: кто позволил?
– Так уж Бог нас устроил, Алексей Николаевич. По утрам даже бездомные кошки отправляют свои естественные потребности.
– Молчать, Гончаров! Я не про то. Я спрашиваю, кто ей напялил мою шинель?!
– Так ведь холодно, товарищ полковник, а в погребе особенно, – неуверенно оправдывался я. – Вот я и побоялся, что околеет она у нас раньше времени.
– Тогда дал бы ей свою куртку со штанами и не поганил полковничьи погоны, – уже не так грозно проворчал он. – У нас есть что-нибудь пожрать?
– А как же, отварная лапша и сто граммов водки.
– Возьми в машине консервы с хлебом, а эта сучка пусть умоется и приходит тоже.
Плюнув, он протопал в дом, а я, выполняя приказание, повел свою подопечную в душ.
– Что он хочет со мной делать? – тоскливо и без прежнего гонора скулила она, подпрыгивая следом. Надо заметить, что от ее прежней наглости за последние сутки не осталось и следа. – Что он, черт старый, задумал?
– Можешь не радоваться, насиловать он тебя не собирается. Просто пожурит немного и отпустит с миром, чтоб ты и впредь творила свои грязные дела.
– Нет, ну я всерьез спрашиваю. Он такой страшный.
– Не страшнее тебя, – вталкивая ее в душевую кабинку, успокоил я. – Шампунь и мыло на полочке, а полотенце потом выбросишь. Когда помоешься, позовешь.
Задвинув засов, я замотал его на проволоку и отправился за провиантом, размышляя о том, что в итоге с ней собирается делать полковник. С ней и с двумя оставшимися дебилами Борисом и Мишаней. Лично я на сей счет ничего путного придумать не мог. Оставлять их на свободе было равносильно самоубийству, отдавать же в руки правосудия – значило сознаться в убийстве Валентина и, естественно, Гришани.
Этими мыслями я и поделился с полковником, когда принес ему хлеб и консервы.
– А я и сам не знаю, – честно признался он. – Заварил ты кашу, а мне приходится расхлебывать. Зря я, конечно, тому придурку шею свернул, но что теперь говорить! Наверное, я и во второй раз поступил бы так же. Я как увидел Милкины глаза, готов был всех вас там перестрелять. Ну ладно, кончаем лирику, веди сюда эту лахудру.
Лахудра мыться уже закончила и теперь молча и старательно пыталась открыть дверь изнутри, используя в качестве отмычки большую расческу с выломанными зубьями. Заметив меня, она убрала расческу и возмутилась:
– Ну сколько же можно вас звать, я уже замерзла!
– Сейчас мы тебя согреем, – зловеще пообещал я. – Сейчас тебе станет тепло, как в аду. Сейчас ты проклянешь тот день, когда впервые притащила меня в свой бар.
– Садись и ешь, – хмуро приказал ей полковник и пододвинул ногой табурет.
– Спасибо, – пролепетала она, совершенно сбитая с толку таким приемом и потому не двигаясь с места. – Спасибо, я не голодна.
– Как хочешь. Упрашивать не станем, – равнодушно решил полковник и, поднявшись во весь свой богатырский рост, подошел к ней вплотную: – Что будем делать?!
– Не знаю… – сжалась под его взглядом Федько. – А что нужно делать?
– Вот и я сам не знаю, как мне с тобой поступить.
– А вы меня отпустите, – отступая на шаг, несмело предложила она. – Я ведь ничего не знаю, я ничего не видела…
– А что ты могла видеть?! – Бешеные глаза полковника пронзительными угольками впились в ее, ошалелые от ужаса.
– Я ничего не видела… не видела, как вы его убили… вот… – Она облизала губы и, сообразив, что сморозила глупость, заторопилась ее исправить: – То есть я вообще ничего не видела и не слышала и вас я вижу сегодня впервые.
– А как же ты здесь оказалась? – гаркнул полковник, по-прежнему держа ее в наивысшей степени напряжения. – Как ты попала на мою дачу?