— Ты спи, поспи немного. Я тоже на миг сомкну веки, — шепнул старый Сеит под равномерный скрежет напильника. Это Атай, сидя у порога оттачивал шестигранные корала[23]. Возле него лежало несколько связок. В каждой из них, крепко стянутой ремнем, было по сотне стрел. Атай развязывал их, проверял остроту наконечников и рассовывал по корамса[24].
Скрежет напильника сливался с храпом спящих жигитов. Тот, кто просыпался, молча вставал и, забрав свою кольчугу, саблю и меч или мултук, прихватив щит, уходил из юрты.
«Надо не проспать, быть готовым к началу боя», — подумал Кенже, уже засыпая.
Сон навалился на него сразу и унес очень далеко.
Голубое небо. Яркое солнце. Лучи, ударяясь о ветви диких яблонь, о листья и плоды, рассыпаются на сотни тонких золотых стрел. Освещенные солнцем путники дрожат от прикосновения ярко-красных и светло-желтых осенних листьев. Под ногами на густой траве яблоки, опавшие с веток.
Он стоит на крутом склоне. Вокруг тишина. Дикие яблони подступают со всех сторон. Запах солнца, росы, спелых яблок и тающих от спелости ягод. Воздух наполнен ароматом осени. Никого вокруг. Тишина.
— Наконец-то мы одни, — слышит он чей-то голос. — Здесь немножко ровнее. Пусть эта поляна будет нашей гостевой юртой…
Рядом стоит Сания. Он видит ее спокойное лицо, ее глаза, слышит ее дыхание и невольно, не в силах удержать себя, берет ее за руки. У нее усталый вид. Но вот в глазах сверкнула искорка. Это луч солнца. Они бездонны, эти глаза, в них застыла неведомая грусть.
— Ты слышишь меня? — спрашивает она.
— Слышу, слышу. Да, да, это наша зеленая юрта. И под этим голубым небом нет никого кроме тебя. Ты единственная…
— Нет, нас двое! — Она беззвучно смеется. В глазах уже нет тоски, нет грусти.
— Нет. Ты единственная. Единственная, кого я люблю, — хочется крикнуть, но слова застряли в горле. Отбиваясь от веток, они уходили в чащу и неожиданно перед ним открывается новая поляна, усеянная опавшими яблоками. Они скользят по яблокам и падают на мягкую траву, толстой кошмой укрывшую склон.
— Это тоже наша юрта, — смеется Сания. — Юрта только на двоих. Никто никогда не должен заглядывать сюда. Это наша священная юрта для уединения.
Ее черные волосы рассыпаны на траве. Она смотрит в голубое небо, и лучи солнца, прорвавшиеся сквозь ветви, освещают ее спокойное лицо.
Забылось все. Ветви яблонь укрыли их от навязчивых взглядов солнца. Они остались наедине с любовью…
Но что это? Куда девалось солнце? Где его лучи? Что-то темное нависло над Кенже.
— Что с тобой, что ты бормочешь? Вставай! Вставай скорее!
Кенже с трудом открыл глаза и увидел над собой черное, изрезанное морщинами лицо Сеита.
Кенже вскочил. Яркий свет ударил ему в глаза. Юрты уже не было. Ее убрали. Там, где ночью спали жигиты, осталась помятая низкорослая, как шерсть обстриженной овцы, альпийская трава. Все было убрано — и седла, и оружие, даже казан. Горячий пепел от костра залит водой.
Протерев глаза и осмотревшись, Кенже увидел зеленое плоскогорье. Оно походило на огромное поле для скачек и было окружено со всех сторон частоколом острых скалистых вершин. Словно бы сама природа создала крепость, над которой сейчас поднималось раннее солнце.
Сеит держал в поводу уже оседланных коней. И гнедой донен[25] Сеита и кунан[26] Акбас выглядели отдохнувшими и, навострив уши, беспокойно топтались на месте, то и дело поглядывая туда, где скопились всадники.
Сеит уже натянул на себя все доспехи и в придачу к своему мултуку он раздобыл где-то крепкую пику со сверкающим, отточенным острием.
— Ай, какой грех! И все из-за тебя, — ворчал Сеит. Он отбросил пику, коней поставил рядом, привязав поводья одного к седлу другого так, чтобы скакуны не могли разойтись.
— Стойте, окаянные! — прикрикнул он на коней. — Там лежит торсук, в нем — кумыс, возле торсука — лепешка, — обратился к Кенже. — Скорее управляйся и не мешай мне. Из-за тебя я пропустил — о, упаси аллах, — проспал первый утренний намаз, а сейчас вот уже второй. Видишь, солнце как поднялось?! Не мешай мне, осквернитель корана! — С этими словами Сеит опустился на колени, торопливо вырвал пучок влажной травы, обтер руки, провел ладонями по лицу. Сорвал еще пучок травы, протер носки сапог и, уверенный, что полностью совершил символический обряд омовения, нашептал молитву.