Наконец, мы встали, и цепи загремели на моих ногах в первый раз. Ужасный звук. Не умея ходить с этим украшением, мы должны были пользоваться услугой прислужников при сходе с лестницы. У крыльца стояло пять троек и пять жандармов, и мы стали размещаться. На гауптвахте крепости караул вышел к ружью. "Трогай!" - крикнул фельдъегерь, и полозья заскрипели. На башне било 2 часа. Проехали Неву и городом ехали шагом. Во многих домах по-старому горели ещё свечи, перед подъездами стояли экипажи, и кучера, завернувшись в попоны, спали на своих козлах.
Мы узнали о строгой инструкции, полученной фельдъ-егерем насчет нас. Вот главные её пункты: две ночи ехать, на третью ночевать; не позволять нам иметь ни с кем ни малейшего сообщения; кормить нас на деньги, отпущенные правительством, на каждого по 75 рублей ассигнациями; не давать нам отнюдь никакого вина, ни даже виноградного, в каждом губернском городе являться к губернатору и в случае болезни кого-либо из нас оставлять больного на попечение губернатора..."1
А едва выехал за ворота крепости санный поезд, пошло по назначению донесение за № 43:
"27 генваря
Господину военному министру
Выполнение высочайшего, Его императорского величества повеления, сообщенного мне в отношении Вашего сиятельства от 26-го сего генваря № 26-го из числа содержащихся во вверенной мне крепости преступников, не отосланных ещё в Сибирь в каторжную работу: Лорер - бывший майор, Аврамов бывший полковник, Бобрищев-Пушкин - бывший поручик и Шимков - бывший прапорщик, по заковании их в ножные железа сего 27 генваря пополудни в 11-м часу дня для препровождения по назначению сданы присланному за ними из Инспекторского департамента Главного штаба Его императорского величества фельдъегерю Подгорному с жандармами, о чем должным щитаю Ваше сиятельство иметь честь уведомить.
Комендант С. - Петербургской
Петропавловской крепости Сукин".
Волею "исходящей (от неукротимой воли монарха) бумаги" отправилась очередная декабристская четверка студеным сибирским трактом - для Н.И. Лорера и П.С. Пушкина длиной в 30 лет, а для полковника, бывшего командира Казанского пехотного полка Павла Васильевича Аврамова и прапорщика Саратовского пехотного полка Ивана Федоровича Шимкова - всего в 9 лет (оба умерли на поселении в Иркутской губернии, первый - в крепости Акше, второй - в Батуринской слободе в 1836 году).
"Записки" Н.И. Лорера - не только прекрасный образец декабристской мемуаристики, но и живое свидетельство стойкости духа, неистощимого жизнелюбия и жизнерадостности, безграничной доброты светлого этого человека.
Благодаря Николаю Ивановичу стали известны нам и подробности "путешествия" в Сибирь Павла Пушкина.
Итак, конец января - начало февраля 1827 года. Пятеро саней в соответствии со строгими инструкциями несутся так быстро, как пристало это курьерам его императорского величества. Каждый из "государственных преступников" находится под бдительнейшим прицелом двух пар жандармских глаз и под недреманным оком и нещедрою волею фельдъегеря. Все вперед, все вперед, не зная конечного пункта, будто цель их - избороздить необъятную Сибирь, "бездонную бочку", как называли её потом декабристы.
Из "Записок" Н.И. Лорера:
"Никогда не забуду впечатления, произведенного на меня Сибирью, которую я узрел впервые после ночлега, проведенного в Перми, которая стоит у подошвы Урала. Когда мы утром тихо тянулись по подъему верст 20 до станции, стоящей одиноко, уныло на самом гребне хребта, и когда нам с вершины открылось необозримое море лесов, синих, лиловых, с дорогой, лентой извивающейся по ним, то ямщик кнутом указал вперед и сказал: "Вот и Сибирь!"
Товарищ наш Бобрищев-Пушкин, выехав из каземата не совсем здоровый, дорогой сильно расклеился, и Подгорный хотел его оставить где-то в городе, в России еще; но, не исполнив этого, довез кое-как до Сибири. Пушкин до того ослабел, что часто на станциях, когда он долго не выходил из саней, мы и сами уже думали, не умер ли он. Однажды, где-то вечером, мы пили чай, а Пушкин лежал в избе слабый, больной, не принимая ни в чем никакого участия, и Подгорный объявил нам, что в первом городе его оставит в госпитале; но тогда Аврамов, стукнув своим допитым стаканом об стол, сказал:
- Нет, Пушкин. Уж ежели тебе суждено умереть, то мы же тебе закроем глаза и собственными руками выроем тебе могилу.
Слава богу, до этого не дошло. Морозы были сильные; я отдал Пушкину свою волчью шубу, и мы все так за ним ухаживали, что, подъезжая к Иркутску, ему стало гораздо лучше.
Вот мы и за Байкалом, а все не знаем, где мы окончательно остановимся.
Мы воспользовались на одной станции сознанием пьяного чиновника и опять приступили с вопросом: куда же нас везут? Ведь этак можно заехать в Китай.
- Я-то знаю, - вдруг ответил наш страж, - в подорожной сказано: в Нерчинск, а словесно и в инструкции приказано явиться в читинский острог, к коменданту, ну а дальше уж не знаю что будет.
Наконец, после разных метаморфоз, то на санях, то на колесах, поднимаясь, опускаясь, мы очутились в прекраснейшей, обширной равнине, земле бурят. По ту сторону Байкала климат заметно мягче, теплее, и лучи солнца уже греют; зато пустота страшная, и оседлой жизни ни признака, и русского поселянина не встретишь нигде.
За один переезд до Читы мы ночевали на станции, чтоб торжественнее утром узреть место нашего вечного заточения. Грустно провели вы вечер, дурно провалялись ночь и утром [про]мчались [через] последнюю станцию.
Еще издали увидали мы деревянную с колокольней церковь, переправились вброд чрез р. Стрелку, въехали в улицу и подкатили прямо к низенькому комендантскому домику. Судьбе угодно быо устроить так, что товарищи наши в это же время, в железах, окруженные цепью чсовых, шли с работы со всевозможными орудиями и не могли, узнавши нас, выйти из рядов, а удовольствовались только киваниями головы и другими знаками приветствия. Тут же выбежал из комендантского дома какой-то инвалидный офицер и велел нам следовать за собою в острог. Ворота настежь - и мы в черте нашего заключения! Легко себе вообразить, как радостно мы были встречены, расцелованы, обнимаемы..."1
На календаре было 17 марта 1827 года.
Друг, товарищ и сострадатель
"Вряд ли кто из наших столько перенес, сколько он, - где он не был и чего с ним не делали", - пи-сал П.С. Пушкин М.А. Фонвизину 24 января 1840 го-да о брате Николае.
Действительно, "высокомонарший гнев", как обозначил гнев самодержца Николай Сергеевич в показаниях Следственному комитету, оказался для осужденных по 8-му разряду "далекомонаршим" и много страшнее, чем для приговоренных к каторге с 1-го по 7-й разряд и собранных в остроге вместе. Тринадцать декабристов рассеяли поодиночке по бескрайней Сибири. "Список ссылаемых в Сибирь" из архива III отделения дает представление о "географии" поселения: Краснокутский - Верхоленск; Андреев 2-й - Жиганск; Веденяпин 1-й - Верхневилюйск; Чижов - Олекминск; Голицын - Киренск; Назимов - Верхнеколымск, Бобрищев-Пушкин 1-й - Среднеколымск; Заикин Гижигинск; Шаховской - Туруханск; Фохт - Березов; Мозгалевский - Нарым; Шахирев - Сургут, Враницкий - Пелымск.
Декабрист А.Е. Розен рассказывал: "Участь этих несчастных товарищей была самая ужасная, хуже каторги, потому что вместо того, чтобы согласно с приговором отправить их прямо на поселение, в менее отдаленные места Сибири, их разместили поодиночке в самой скверной северной её полосе от Обдорска до Колымска, где не произрастает хлеба, где жители, по неимению и дороговизне хлеба, вовсе не употребляют его в пищу. Иные и вовсе не имели там ни хлеба, ни соли, потому что местные жители их не употребляли.
Притом после 10-12 тысяч верст переезда были содержимы под строжайшим арестом в местах своего за-ключения, в холодной избе, не имея позволения выходить из нее..."1
Вспомним, что в сибирском одиночестве каждый из 13 обреченных на поселение оказался после 8-месячного одиночества в Петропавловской крепости. После допросов и очных ставок. После совершения над ним обряда унизительной политической и гражданской казни. После того как через кровь и мозг прошла мысль: прежняя жизнь ушла навсегда. Впереди Сибирь. Но может быть, не такая она и страшная? И может быть, 20 лет этой Сибири - лишь устрашение, и молодой монарх ограничится преподнесением недолгого урока? Эта надежда сначала жила почти у всех декабристов. А вот теперь реальная, действительно страшная правда пристально глядела им в очи. И было ясно такой же будет её взгляд и через пять, и десять, и два-дцать лет. 26-летний поэт Н.С. Бобрищев-Пушкин, гордый и неукротимый, чуткий и легкоранимый, непримиримый и рыцарственный, оказался в условиях, которые превзошли самые худшие предположения. Несколько юрт, дом исправника, церковь и казарма инвалидной команды - таким предстал Среднеколымск. Захолустье, которое страшно не количественным, но качест-венным малолюдством. В окружавших его людях от беспробудного пьянства, ничегонеделания, отупляющей карточной игры, оголенной, животной чувственности почти ничего человеческого не оставалось. А в дополнение - девятимесячная зима, жесточайший мороз, никогда не оттаивающая тундра.