Павел Сергеевич же с настойчивостью взрослого, который решил переупрямить непокорного ребенка, в каждом письме спрашивал, начал ли Пущин лечение. Эти препирательства длятся несколько месяцев: Пущин даже жалуется друзьям на настойчивость Павла Пушкина и все пытается "отвертеться" от жестокой для него, любителя хорошего стола, диеты: "Он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю ещё предлагаемого курса лечения", пишет он в том же письме. Но в конце июня болезнь заставляет его сдаться на милость Павла Сергеевича и Дьякова. "Для излечения прошусь на время в Тобольск. Там, по словам Бобрищева-Пушкина, есть опытный хороший доктор, который, может быть, найдет возможность помочь мне чем-нибудь", - сообщает он в письме Е.П. Оболенскому 27 июня 1840 года. Г.М. Дьяков не только "помог чем-нибудь" - он вылечил И.И. Пущина. Не однажды врачевал Гаврила Маркович и самого Павла Сергеевича, для которого процесс лечения был не только избавлением от недугов, но и наглядной медицинской практикой.
И хотя они жили в одном городе чуть более полутора лет (Дьяков уехал в Омск в начале ноября 1841 года), П.С. Пушкин, видимо, пользовался всякой возможностью поучиться у Гаврилы Марковича, консультировался по различным медицинским вопросам, так как именно в это время гомеопатическая практика самого Павла Сергеевича становится уже регулярной.
Упоминания о врачебной деятельности П.С. Пушкина в мемуарах самих декабристов нет. Это прежде всего потому, что в их среде врачевание не было делом исключительным: местных жителей лечили почти все декаб-ристы и их жены: А.Е. Розен и его жена Анна Васильевна, А.В. Ентальцев, А.З. Муравьев, И.Ф. Фохт, П.А. Муханов, А.И. Вегелин, М.И. Муравьев-Апостол, Ф.П. Шаховской, А.Ф. Фролов, братья Н.А., А.А. и М.А. Бестужевы и др. А.Е. Розен писал: "Моя домашняя аптечка всегда имела запас ромашки, бузины, камфоры, уксусу, горчицы и часто доставляла пользу. Жена моя лечила весьма удачно: её лекарство, предписания пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни". Ему вторит И.И. Пущин: "Масса принимает за лекарей всех нас и скорее к нам прибегает, чем к штатному доктору, который всегда или большею частью пьян и даром не хочет пошевелиться".
Самоотвержение врачей во времена лихолетья всегда было нравственным уроком для сограждан и почти всегда влекло за собой "подобрение" общества.
Опыт же врачевания и жизни декабристов в Сибири был каждодневным таким уроком. Они не ходили и не входили в народ. Они жили среди народа "благородного, нежного воспитания люди" не гнушались прийти в дом к беднейшему из жителей, помочь, лечить, не думая об опасности для себя, спасти от притеснений местных властей, избавить от незаслуженного наказания и незаконных поборов и т. д.
Однако не только сотни спасенных стали итогом той тобольской эпидемии. Павел Сергеевич обобщил свои наблюдения, систематизировал симптомы и проявления болезни и написал пособие для медиков, которое озаглавил: "Краткое изложение гомеопатического способа лечения, испытанного во время холеры в г. Тобольске".
Ценна эта методическая разработка Павла Сергеевича не только тем, что описывает способы врачевания, дающие безусловный лечебный эффект, но и тем, что обнаруживает глубокое понимание природы человеческого организма.
Фрагмент из "Изложения", который мы приводим, следует за очень обстоятельным и строго систематизированным анализом наиболее типичных проявлений и течения болезни:
"...Лечение по правилам гомеопатии слишком разнообразно, чтобы его здесь описывать. Ибо припадок полной холеры обыкновенно превращается после реакции в доброкачественную или злокачественную нервную горячку, которая уже не имеет того быстрого хода и требует помощи опытного врача. Впрочем, надобно заметить, что в злокачественной тифозной горячке мало есть надежды на выздоровление, особенно если показались уже пятна, а в доброкачественной, без руководства опытного медика, лучше иногда предоставить окончательное излечение благодетельной природе, чем многосоставному действию наугад употребляемых аллопатических приемов, которых по большей части не может вынести потрясенный до основания организм.
Гомеопатические лекарства должно сохранять в таком месте, где бы ничего не находилось пахучего, т. е. духов, табаку и прочего; также и при употреблении их надобно непременно избегать этого; в противном случае они не будут иметь силы для действия..."
Сам же себя Павел Сергеевич, как писал в одном из писем И.И. Пущину, уже в 50-х годах, по скромности природной почитал лишь "обыкновенным практикантом". Суровая самооценка не мешала ему успешно врачевать и по возвращении на родину - родных, знакомых, крестьян.
Размышляя над успехами гомеопатического лечения Павла Сергеевича, приходишь к мысли, что коренятся они не только в медицинских его познаниях, умелом приготовлении и использовании лекарственных средств. Был во врачевании его тот главный элемент, без которого ни гомеопатический и никакой другой способ не может излечить недуг. Он постиг духовную, нравственную науку исцеления. А она построена на законе любящего понимания. Главное воздействие не в словах, но в качестве и напряженности внутреннего огня целителя, врачевателя. Если слова врачующего не гробовой гвоздь, а луч света, если лекарь внушает и вызывает в человеке благие мысли, его лучшую сущность или удерживает его от порока, если самим им движет любовь к человеку, его врачевание не может не быть благотворным. Бескорыстное служение и сердечная преданность Павла Сергеевича людям были главными его лечебными средствами, гомеопатические же препараты - помощниками.
Вирш Бобрищева-Пушкина
В рамки хронологии первых лет сибирского изгнания Николая Сергеевича Пушкина плохо вписывается такая информация из книги "Декабристы-туляки":
"Город" Среднеколымск состоял из нескольких юрт, церкви, дома исправника и казармы инвалидной команды. Попав в эту заполярную глухомань, Николай Бобрищев-Пушкин старался не падать духом и даже прислал брату бодрое письмо со стихами:
Вы не печальтесь обо мне,
Друзья мне сердцем и душою,
Я незнаком ещё с тоскою,
Живя изгнанником в стране..."1
Дата письма и стихов не указывалась, первоисточник тоже. Однако, зная несколько бесспорных фактов, можно попытаться эту дату определить. Известно, что о болезни Николая Сергеевича читинские узники узнают в 1828 году - то есть спустя почти год после её начала, а донесение генерал-губернатора Лавинского о сумасшествии Бобрищева-Пушкина датировано 20 мая 1827 года. Известно также, что Павел Сергеевич, которого из Петропавловской крепости отправляют 27 января, в Читинский острог прибывает 17 марта 1827 года.
Таким образом, было менее двух месяцев, когда Николай мог бы написать брату. Но Павел, как известно, права переписки был лишен, да Николай и не знал, где находится брат, точно так же, как не знали этого родители. А они первую весточку из Читинского острога ("от госпожи Нарышкиной") получили, видимо, не ранее апреля - мая 1827 года. Николай же, который только от родителей мог узнать место пребывания Павла, к тому времени уже был болен.
Не исключено, что в какие-то периоды просветления, как тогда, когда он писал Ф.П. Шаховскому или родителям1, он мог бы написать и брату, но стихи исключались2.
Авторы сборника ссылались на книгу известного декабристоведа В.Г. Базанова "Очерки декабристской литературы" (М.; Л., 1961). Но там был почти дословно тот же текст, что в книге "Декабристы-туляки", и ссылки на первоисточник также нет3.
Это могло означать: факт давным-давно известен или, что нередко в издательской спешке, источник забыли указать.
И здесь, что также факт не исключительный, дорога поиска увела в сторону: вместо разысканий уже опубликованного, начались разыскания архивные. Прежде всего писем. Письма в архивах Москвы, Петербурга удалось найти в основном Павла Сергеевича, но ни в одном из них нет и намека на письмо Николая или его стихи. Поиск ничего не дал. Да и не мог дать, потому что не фрагмент, а полное стихотворение, без названия, начинавшееся словами "Друзья! есть наше счастье...", спокойно дожидалось своего времени в антологии "Поэзия декабристов", изданной к 125-летию восстания декабристов (Л., 1950).