— Одному удобнее остаться там?
Подозрительность Тэмуджина показалась обидной.
— Здесь мой сын Олбор. Он — твой заложник.
— Зачем же так! — Тэмуджин поморщился. — Заложников берут у врагов, а разве ты мне враг?
Чиледу не торопил коня. Не по душе ему было то, с чем ехал. Сын Оэлун как будто и верно судит. А все же…
Лето было на исходе. Днем солнце хорошо пригревало, но не жгло.
Легкая желтизна охватила березняки и осинники, листва стала шумной. Чуть потянет ветерок — плывет шорох по лесу. На солнечных косогорах, сплошь застланных мягкой хвоей, желтели маслята. В лесу Чиледу чувствовал себя в безопасности, но тропа, петляющая в чаще, в зарослях ольховника и багульника, была трудна и неудобна для коня, привыкшего к просторам степи.
Чиледу все чаще выезжал в открытые долины, скакал, зорко вглядываясь в даль. Курени и айлы объезжал стороной. Иногда, укрывшись на возвышенности, подолгу смотрел на чужую жизнь. Паслись стада, у огней хлопотали женщины, сновали ребятишки, скакали всадники, ползли повозки. Тайчиуты. Враги.
Временами очень хотелось спуститься к уединенному айлу, поговорить с людьми, выпить чашку свежего кумыса. Это желание его удивляло. Всю жизнь он защищался или нападал, никогда не въезжал во владения других племен просто так, как гость.
Но неожиданно ему пришлось искать помощи у людей, которых он так старательно сторонился. Однажды ехал по узкой пади. По ее каменистому дну бежал прозрачный ручей. На мшистых берегах росли густые кусты смородины.
Ветви гнулись под тяжестью крупных ягод. Конь, осторожно ступавший по едва заметной тропе, вдруг вскинул голову, запрядал ушами. Затрещали кусты смородины, из них бурой копной вывалился медведь, рявкнул и бросился в сторону. Конь с храпом рванулся в чащу. Чиледу еле усидел в седле, натянул поводья. Конь побежал, резко припадая на левую переднюю ногу.
Обеспокоенный Чиледу слез. Конь все еще испуганно храпел, косил диким глазом на кусты. Нога была поднята, с нее бежала кровь. Острым сучком нога под коленом была развалена до кости. Чиледу отрезал полу халата, перевязал рану и повел коня в поводу.
Он горько пожалел, что отправился в путь без заводной лошади. Пешком до хори-туматов добраться трудно. Если его кто-то заметит, он пропал. На его беду лес вскоре кончился. Дальше лежали голые серые сопки. Конь хромал все сильнее, часто останавливался, поднимал ногу и тихо, будто жалуясь, ржал.
На краю леса Чиледу дождался ночи. В сумерках отправился в дорогу.
Шел в темноте по косогорам, мелкие камешки осыпались под гутулами, катились вниз. Впервые мелькнул огонь. Он неудержимо привлекал к себе Чиледу. Вдруг это одинокая юрта? Может быть, возле нее пасутся кони…
Огонь горел между двумя небольшими юртами. Возле него сидели женщина и четверо ребятишек. Рядом с ними лежал остроухий пес. Это плохо, что есть пес. Шум подымет. Если лошади пасутся не стреноженными, пешему не поймать… И пешему не уйти. А где же мужчины? Может быть, нет мужчин…
Женщина сняла котел с огня. Кого-то позвала. Из юрты вышел пожилой человек и подросток. Все сели ужинать. Больше, значит, никого нет. А что ему могут сделать пожилой человек и подросток? Чиледу направился к юртам.
Собака учуяла его, злобно лая, побежала навстречу. Мужчина вскочил на ноги.
— Не бойтесь! — сказал Чиледу. — Я один.
Мужчина отогнал собаку. Он ни о чем не спрашивал. Подросток расседлал коня. Мужчина достал из котла кусок жирного тарбаганьего мяса, пригласил ужинать. Чиледу не знал, что это за местность и чьи это люди, и не мог придумать, как лучше объяснить свое появление здесь.
Подсказал сам хозяин.
— Наверное, на охоте был?
— Да-да, на охоте. Конь у меня обезножел. Распорол ногу.
— Сильно?
— Очень.
— Давай посмотрим.
Он подвел коня к огню, развязал ногу. Хозяин юрты зажег светильник, пошел в степь, нарвал листьев, приложил их к ране и снова туго затянул повязку.
— Рана не опасная. Но ездить на нем долго не будешь.
— Как же мне добраться до дому?
— А далеко ли твой дом?
— Далеко. — Чиледу неопределенно махнул рукой.
— Поживи у нас.
— Ну, нет!
Хозяин почесал затылок.
— Я могу обменять тебе коня. Он у меня не очень резвый, но здоровый и выносливый.
Такая готовность помочь показалась Чиледу подозрительной. Он не пошел спать в юрту, улегся у огня, положил под руки саадак и обнаженный меч.
Долго прислушивался к разговору в юрте, где ночевали хозяин и жена. Ночь прошла спокойно. Утром хозяин привел серого мерина.
— Седлай.
— Спасибо тебе, добрый человек!.. Ты пасешь свое стадо?
— Свои у меня ребятишки да этот конь. Остальное принадлежит нойону.
Ты в какую сторону едешь? В эту? Там будет курень. Как перевалишь вон ту двугорбую сопку, так сразу за ней…
Чиледу показалось: хозяин догадывается, что ему совсем не нужен их курень. Решил проверить.
— А если я не ваш, чужой?
— Я вижу, что не наш.
— Как узнал?
— По говору. В наших краях говорят чуть иначе.
Чиледу долго думал над этим удивительным случаем. Но в конце концов решил, что ничего удивительного и нет. Люди же… Это зверье шарахается друг от друга… А что бы подумал этот хозяин, если бы узнал, что он едет к хори-туматам, чтобы направить их на эти земли, на эти юрты?
Дайдухул-Сохора он нашел живым и здоровым. Сын мудрого Бэрхэ-сэчена, когда-то тонкий и гибкий, как тальниковый прутик, стал крепким, сильным воином. Лицо огрубело, переносье рассекли две строгие морщинки, только взгляд остался прежним, внимательно-пытливым, с затаенной усмешкой в глубине зрачков. Он нисколько не удивился, увидев Чиледу.
— Я знал, что когда-нибудь ты вернешься на землю предков.
— А я, Дайдухул-Сохор, снова лишь в гости…
— Где ты теперь живешь?
— Откуда знаешь, что не у меркитов?
— Тайр-Усун сказал мне, что от меркитов бежал.
— Хотел бы я, чтобы этот пучеглазый бежал так же!
В юрту вошла женщина. Чиледу уставился на нее. До чего же здоровенная! На могучих грудях халат того и гляди лопнет.
— Моя малютка Ботохой, — со смехом сказал Дайдухул-Сохор. — Не могу понять, почему ее люди прозвали Толстая.
Женщина улыбнулась. Ее румяное круглое лицо со смелым разлетом бровей над узкими глазами показалось привлекательным.
— Мой муж не устает подшучивать надо мной, — сказала она. — А почему?
Да все потому, что из лука я стреляю лучше любого мужчины. Чтобы не звать меня Ботохой-мэрген, он прицепил к имени — Толстая. Такой у меня муж!
Ботохой-Толстая говорила и двигалась быстро, живо, в ней была внутренняя стремительность, редкая для полных женщин.
— Так где ты живешь? — снова спросил Дайдухул-Сохор.
— Я служу хану Тэмуджину.
— Вон куда тебя занесло! — удивился Дайдухул-Сохор. — Чего хорошего нашел у хана?
— Хорошего? Его люди взяли меня в плен. Могли зарезать — сохранили жизнь. Могли сделать рабом — под моим началом сотня воинов.
— Ты был сотником и у меркитов.
— Был. И служил Тайр-Усуну верно. А что они сделали со мной? Живьем хотели скормить блохам. Я ненавижу меркитов!
Это было правдой — он ненавидел Тайр-Усуна и Тохто-беки. Но не за то, что они держали его в собачьей яме. Если бы они не будоражили степь, не сеяли в ней зло, кто бы тронул его, когда вез Оэлун?
— Чиледу, ты помнишь разговор с моим отцом? — спросил Дайдухул-Сохор.
— Давно это было. Тогда ты, кажется, говорил о ненависти к тайчиутам…
Чиледу напряг память. Увидел юрту, молодого Дайдухул-Сохора, поджаривающего на углях кусочки печени, Бэрхэ-сэчена с худым, болезненным лицом, услышал его глуховатый голос…
— Я все помню. Твой отец говорил мне: ненависть не самый лучший спутник человека… Соль — гуджир, выступающая в низинах, делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Это я хорошо понял, Дайдухул-Сохор. Трудна была наука, но я понял… Но можно ли любить людей, вечно сеющих зло?