Блау, Тианхара, 1830, конец ноября
Айзенвальд не любил осень. Не за дожди, слякотные дороги и сумрачную тоску, не потому, что особенно сильно начинали болеть старые раны. Просто именно осенью чаще всего вспоминалось печальное женское лицо и камень у дороги, а вокруг ромашки, бессмертники, чабрец… и выбитые на камне крест и имя, которое он помнил даже во сне.
Трещали в очаге поленья, настольная лампа с абажуром мягко освещала разбросанные по столу бумаги, бронзовый письменный прибор и несколько книг с золотым обрезом. На бумагах лежал золотой прорезной медальон на длинной цепи, Айзенвальд и хотел, и боялся его открыть. За окном глухо бормотал дождь.
Шаркающей походкой вошел слуга, стал зажигать свечи.
– Оставьте! – бросил Айзенвальд нетерпеливо, и старик так же молча ушел, отразившись в радужном веницейском зеркале. Но тут же за дверью послышался топот, раздраженные голоса, и слуга буквально влетел в кабинет, проговорил, запинаясь:
– Его светлость правящий герцог Ингестром Отто Кауниц ун Блау.
А сразу за слугой, словно предвидя желание Айзенвальда послать гостя подальше, ворвался, бряцая шпорами, хлыщ в голубой полковничьей форме герцогства Блау, немного мокрый, со слегка обвисшими усами, но веселый и вполне довольный собой.
– Подвиньте кресло к камину! – велел он слуге. – И второе тоже. Вот так, славно. И подите. Генерал!
Айзенвальд хмуро обернулся:
– Я пятнадцать лет в отставке.
– Мой отец был кретином, отставляя такого человека.
– Герцог Урм…
Ингестром нетерпеливо махнул рукой.
– Почему вы заворачивали моих посланцев?
– Я слишком болен и стар, чтобы возвращаться к службе. Я писал вам об этом.
Герцог пожал плечами:
– Ну-у… Давайте разопьем бутылочку Rygas за встречу.
Он порылся в карманах и вытащил на свет изогнутый пузырек темного стекла, запечатанный сургучом. Айзенвальд поневоле поднялся за бокалами. Ингестром перебежал к столу, охватил его цепким взглядом.
– О-о, какая вещь! Позволите?
Схватил и открыл медальон. Милое женское лицо глядело на него из-под высокой прически, к вороту открытого платья был приколот цветок шиповника, а фоном плыли облака.
– Это она? О-о, простите, генерал.
Бесцеремонному герцогу на мгновение сделалось страшно, но он быстро пришел в себя, зубами выдернул пробку и разлил бальзам по кубкам.
– Ваше здоровье!
Айзенвальд сделал глоток и опустился в кресло:
– Простите, ваша светлость, мне трудно стоять.
– Ничего, мои лекари быстро поставят вас на ноги. Пейте, генерал, славный напиток. Я рад, что сюда приехал.
Айзенвальд хмыкнул.
– Я кажусь вам идиотом, генерал. Но я не настолько глуп, чтобы не понимать, кто сейчас может спасти для нас Лейтаву. Если мы не осознаем этого и не объединимся, мы скатимся туда, откуда выползали эти двадцать лет, и даже глубже.
– Мне хорошо в Шеневальде.
– Вы очень скромный человек. Но разве вы не иначе думали двадцать лет назад?
– Я устал.
– Вы разочарованы, состарились… и эта женщина.
– Да заткнитесь же наконец!
– Я вас прощаю, – после паузы величаво сказал герцог. – Я прощу вам все, даже прямое оскорбление моего величества. И я очень рад, что в свое время мой фатер не отдал вас под трибунал. Это многое извиняет старому козлу.
Айзенвальд встал, опираясь на поручни кресла:
– Простите, ваша светлость…
– Я никуда не уйду! В конце концов, я здесь герцог и вы мой подданный.
Айзенвальд наклонил голову.
Вся напыщенность вдруг слетела с гостя, и он на секунду стал выглядеть, как напуганный темнотою мальчик.
– Мятеж… он опять набирает силу.
– Завоеванные всегда бунтуют против завоевателей.
– Нет, я чувствую, я знаю! За этим стоит что-то темное, что-то такое, с чем мы не сможем бороться. Если бы это были просто мятежники, я бы послал пушки и войска… Я не наивен и кое-что умею. Но это… – Ингестром запнулся и замолчал. Айзенвальд увидел в его глазах самый настоящий, взаправдашний страх.
– Вы… вы, как никто, знаете эту страну. Она оставила след на вас. Вы должны разобраться! Никто не понимает. Вы можете нас спасти!
Айзенвальда покоробила патетика.
– Во-первых, я знаю не так много, и сейчас меньше, чем когда-либо. Прошло пятнадцать лет.
– Ваш опыт военного… Вы держали туземцев в кулаке.
– Сомнительный комплимент.
Герцог забегал по кабинету, натыкаясь на массивную мебель, потом, сжав руки, стал перед Айзенвальдом:
– Я… я получаю депеши. Я рискнул побывать там сам. Там что-то такое в воздухе. Вы знаете, как на море: шторм еще далеко, но уже все притихло и чайки орут… Вы служили моему отцу. Я прошу, я умоляю вас вернуться.
Блауено-Двайнабургская железная дорога
Айзенвальда разбудил настойчивый аромат шиповника, пробившийся сквозь запах дыма, угля и снега. Примстилось. Еще в полуяви он разглядел заледи на дребезжащем окне и в хрустальном подсвечнике на столике полуоплывшую свечу.
Кто-то настойчиво тряс его за плечо.
– А? Что?
– Господин! Вы не против, если к вам подсядет дама?
– Который час?
– Четверть третьего. Через три минуты отправляемся. А у меня весь вагон полон, кроме вас.
Айзенвальд потер лоб. Когда он садился в Блаунфельде, перрон был пуст, и за все время они останавливались три раза… ну, не настолько он заметная личность, чтобы подкладывать ему хорошенькую шпионку прямо на границе Лейтавы. Так что, он проспал границу?
– Так как, господин генерал?
Айзенвальд пожал плечами. Проклятая военная выправка и возраст. Кем еще ему быть, как не генералом?
– Да, – сказал он раздраженно. – Пусть подсаживается. И раз уж меня разбудили – принесите чаю.
Она вошла, внося зимний холод и повисшие на ворсинках меха капли талого снега. На ней была круглая соболья шапочка и соболья же ротонда – голубовато-серебристая, с широкими манжетами, а лицо под шапочкой до бровей закутано в пуховый платок. Как была, в шубке, она откинулась на алый бархат дивана и стала дышать на озябшие пальцы.
Поезд тронулся, огни за окном качнулись и стали сливаться в сверкающие полосы, а потом в темном стекле появились звезды. Айзенвальд опустил шторы.
Проводник принес на серебряном подносе чайный прибор. Тончайший мейшенский фарфор точно светился изнутри, над медальонами с рисунком шеневальдских городов острой готикой были прописаны названия.
Айзенвальд налил густой пахучий чай, серебряными щипчиками бросил в него сколыш желтоватого сахара.
– Выпейте чаю, – предложил он невольной попутчице. – И снимайте шубку: быстрее согреетесь.
Она помотала головой и забилась в угол дивана. Айзенвальду показалось, что она боится.
Появился проводник со стопкой свежего льняного белья и пожеланиями спокойной ночи. Чай остыл, догорела свеча на столике, и только слабые фонарики на стене освещали купе. Панночка, кутаясь в круглый воротник, дрожала в углу. Айзенвальд, не обращая на нее больше внимания, допил чай, лег и отвернулся к стене.
Лейтава, Доколька, 1830, начало декабря
Он проснулся, потому что поезд как-то резко встал. За окном была угольная чернота. Айзенвальд был в купе совсем один. Он оделся и тяжело спрыгнул в сугроб возле пути. Темнота здесь была чуть прорезана светом горящего над станционным домиком, фонаря. Фонарь скрипел под пронизывающим ветром, круг света метался, а в нем неслись и клевали в лицо серые хлопья снега. Размытые пятна вагонных окон освещали высокие сугробы вдоль пути. Из вагонов выбирались закутанные по глаза все еще сонные и недоумевающие пассажиры.
– Почему стоим?!
Антрацитовый паровоз, почти сливающийся со стеной елей за ним, ответил хриплым гудком.
Кроме фонаря над станцией, не было видно ни живого огонька, только качающиеся заснеженные деревья на фоне сероватого неба да в щели между ними уводящие в обе стороны рельсы.