– Верпея, сидящая на облаках и прядущая нити, к которым привязаны звезды. И чем дольше жизнь человека, тем ниже звезда спускается к земле. А если нить обрезают… Отсюда поверье, что когда человек умирает, с неба падает звезда… – отставной генерал закусил губу, передернул плечами – то ли поправляя шубу, то ли избавляясь от надсадного желания вновь погрузиться в Узор. Ксендз смотрел на него почти с мистическим ужасом.
– Все очень просто, – сухо сказал Айзенвальд, – приведите меня к исповеди, святой отец.
Казимир Франциск обернулся, осознавая и принимая холодную пустоту огромного заброшенного здания, освещенного лишь звездами и только что взошедшим серпом убывающей луны, расчертившей полы квадратными тенями оконных рам и деревянных решеток исповедален. Ветер свистел, разметывал налетевший в расколотые окна снег, и небо на самом деле сливалось с землей.
Ущербный серп луны успел скрыться за лесом. Мужчины возвращались под огромными холодными звездами. Окрепший мороз яростно щипал лица, принуждал укрываться в воротники. Тишина стояла такая полная, что причиняла почти физическую боль. Айзенвальд оскользнулся на тропе, ксендз подхватил его под локоть. И на удивленное движение признался:
– Вы думали, я не подам вам руки? По-моему, милосердие Господа куда больше, чем мы склонны полагать.
Молча они дошли до дома.
Горбушка совершил таинство причастия.
Разворошил угли в печи, подбросил дров.
А потом все мыкался из угла в угол, натыкался на предметы, метал взгляды на Генриха и непрестанно гладил кожу над бровями. Айзенвальд же просто сидел, прислонясь спиной к теплой печи, отогреваясь не столько физически, сколько сердцем. Впитывал неброский уют затерянного в снегах дома. И вздрогнул от резкого:
– Это невозможно! Панна Антонида не утаила бы, вмешайся в вашу судьбу, – это вырвалось у ксендза неожиданно, охвостьем мысли, произнесенным вслух. – Мы… в некотором роде, мы были друзьями. И она до последнего дня регулярно приходила к исповеди. Я бы знал. В начале декабря – нет. Да и не стала бы она отвозить вас в проклятый дом. Даже из мести. Все здешние чураются его…
Казимир закинул голову и опять тронул лоб.
– Я не знаю ответов. Тут нужен гонец.
– Гонец, гонец, – с досадой повторил он на недоуменный взгляд Айзенвальда. – Разве вы… Ох, черт! В самом деле… Не смотрите на меня так, – Казимир ткнул пальцами себе в лоб, – вот здесь должны быть две звезды. Впрочем, вы не местный. К вам это может не относиться. Где же это?!
Он стал рыться в книжных грудах; грохоча, посыпались тома; как подбитые курицы, замахали страницами.
– Вот! Читайте здесь!!
Напрягая глаза, отставной генерал стал разбирать полузабытую вязь лейтавского письма. Сколько он перечитал в свое время. Да, еще в 1801, когда его, перспективного офицера, назначили в отдел Генштаба, планирующий подготовку к вторжению в Лейтаву. Он тогда срочно "заболел" и поехал лечиться в Ниду, свежесостряпанный, но уже модный морской курорт – а на деле – совершенствоваться в местном языке, нюансах культуры, собственно, заниматься тем, что военные называют "изучать театр будущих действий". И позже, уже будучи главой Лейтавской группы отдела разведки генштаба, а потом и военным губернатором Вильно. Именно в те годы он впервые узнал о гонцах, но уже тогда они были столь редки, что Айзенвальд (и не он один) счел их не более чем любопытным культурным феноменом, не имеющим веса в аннексионной политике Шеневальда.
Абзац, который указал Горбушка, представлял собой апокрифическую версию "Сонаты Ужа", одной из хроник междоусобиц, сотрясавших Лейтавские земли на протяжении VIII – XII веков. Опоэтизированная борьба за власть, завершившаяся смертью князя и самоубийством жены и всех наследников. История драматическая, но не редкая. Впрочем, согласно данной версии, Эгле вместе с детьми бежала, унося с собой бронзовые княжеские короны, исполненные в форме ужей и наделенные некой таинственной силой. Какого рода силой – хроника умалчивала.
Айзенвальд потер лоб над бровью, неосознанно скопировав жест отца Казимира:
– Извините. Я плохо соображаю, когда голодный.
Ксендз сделался красным, как вишня.
Накрывая на стол, он разбил пару тарелок, и только чудо спасло от падения сковородку с шкворчащим салом. Но после первой рюмки действительно хорошей марсалы все как-то наладилось.
– Вы когда-либо видели ужа? – Казимир, оправившись от дикого смущения, так усердно топтал в себя остывающую картошку, что говорил с трудом. – Гибкое тело в черной шкурке… а на голове такие оранжевые или желтые "ушки" – как янтарины… – не выпуская вилки, ксендз потянулся к нужной ему книге, вызвав очередной книгопад с хлопаньем и облаками пыли. Нацелившаяся на сало мышь позорно бежала, – …не перепутаешь. Вот оно! "Они кормят также, словно домашних богов, каких-то толстых и четвероногих змей черного цвета, которых называют гивойтосами". Ян Ласицкий, историк XIV столетия, "О богах жмудинов", – ксендз торжествующе потряс пухлой, растрепанной книжицей "ин фолио". Айзенвальд закусил губу, чтобы не засмеяться. – Насчет ног он, конечно, того…
Горбушка повернулся, чтобы оказаться с гостем лицом к лицу:
– Вот сидит перед вами такой… нелепый неудачник… никакой патриот?
– Это потому, что после моей исповеди вы кормите меня салом, а не выкинули на мороз и не ткнули вилами в азадок?
Ксендз хрюкнул. Перегнулся пополам и залился таким искренним смехом, что генерал тоже не смог удержаться. Взрослые мужики хохотали и всхлипывали, будто удачно созорничавшие мальчишки – ерзая на лавке, заставляя греметь и приплясывать посуду на столе.
– И-и-именно!!… – выдушил Казимир, отирая слезы. – В-вы не п-представляете, к-как я с-счас-стлив… Сидеть здесь, – он обвел рукой пространство, – сдыхать от одиночества… читать не в себя… копить никому не нужные сведения… – он резко обернулся, локтем опрокинув рюмку. – Когда я понял… что мой костел – узел Узора, место силы для гонцов… Я был упоен… мне хотелось петь от счастья и ходить на голове. Но оказалось, все это никому не нужно… – Горбушка щелкнул пальцами в поисках подходящих слов и прислонил кулаком глаза. – После семинарии… Да, меня тогда назначили викарием в Полоцк. Там есть одно болотце. В нем все время тонут коровы. Тамошние все его боятся. Оно вселяет неосознанный ужас. Так вот, на этом месте было в свое время языческое капище… Узел силы, как здесь…
Айзенвальд кивнул.
– Ничего вы не понимаете… Надо сдыхать в этом погребе, надо потерять надежду, чтобы однажды к вам, наивному дураку, явился немец и оказался гонцом. Чтобы Узор, который рассыпается, опять начал жить.
Ксендз дрожащей рукой налил марсалы:
– Выпьем за Ужей!
– Почему?
– Потому что любой лейтвин вам скажет про тончайшее чутье ужей к изменениям и умение выбраться из любой ловушки. Потому что ужи прекрасно приручаются. И еще до сих пор во многих деревнях их используют в качестве мышеловов и сторожей. Тем более что там, где они водятся, никогда нет и быть не может гадюк. И как ужей, узнают по звездам над бровями гонца.
Красиво звякнуло стекло. Устав от длинной речи, ксендз расслаблено созерцал сбегающие на дно рюмки розовые капли. Глубоко вздыхал. Сонно жмурил серые добрые глаза.