– Неглюбка[29], – пояснил Тумаш. – Красиво, правда?
Генрих покусал губы и неожиданно признал: да, красиво.
Такая же варварская красота была и в низких сводах, подпертых квадратными балками; и в старинном очаге с вертелом, на пламени которого можно было целиком изжарить дика[30]; и в необхватных сосновых бревнах стен, украшенных охотничьими трофеями: шкурой буро-седого медведя и невероятно огромной рыси. Генерал даже глазами хлопнул от неожиданности: пятнистая шкура занавесила чуть ли не весь торец, а голова с кисточками на ушах, оскаленной пастью и золотыми камешками вместо глаз годилась скорее для тигра.
– Лемпарт, болотная рысь, – тут же отозвался добровольный гид. – Считалось, что всех повыбили еще две сотни лет назад.
– Брешут! – к гостям катком катился колобок в вышитом жупане, достающем до голенищ навощенных сапог. На пивном брюшке жупан расходился, показывая снежной белизны сорочку, перепоясанную вышитым широким поясом с золотыми кистями. Темя у колобка было лысым, как колено, зато седые усы свисали до груди. – Сам подстрелил. Добрый день в хату, панове!
– Здравствуй, Котя.
Заметив, что брыли хозяина наливаются свекольным багрянцем, Тумаш проглотил смешок и велеречиво поправился:
– Пан Константы Борщевский, корчмарь. Пан Генрих, фольклорист, писатель.
Колобок, невесть как сложившись в пузе, отвесил поклон:
– Про ваших братьев Граммаус наслышаны.
– Я здесь их молитвами. Тоже небывальщину собираю, – доверительно поведал генерал.
– Так я тоже! Что ж вы, проходите, будьте ласковы, – опомнился Котя. – Гость в дом – Бог в дом.
Он отвел их к крытому яркой скатертью столу, подвинул простую некрашеную скамейку. Усадил и рысью понесся к пивному бочонку у стойки, блестящему медным краником.
– Пан Борщевский сильно басенки уважает! – шепнул Тумаш Айзенвальду на ухо. – И много уже собрал. Для того и корчму держит, хоть и пан. А наезжий люд языком метелить горазд. Котя труд мечтает издать, фундаментальный. "Лейтава в таинственных историях".
– Ох ты трепло, язык шире веника! – расслышал хозяин. Подошел, неся на подносе горку калачей, соленые свиные уши в глубокой миске, кувшин с пивом, три кружки и деревянные круги под них.
– Горячее какое подать?
– М-м, – Тумаш облизнулся. – Я свойского обещал. Дай-ка нам колдуны[31], мочанку[32]. Лосиные губы в уксусе. Вепрятину с клюквой. И "трис-дивинирис".
Это была знаменитая лейтавская водка, настоянная на 27 травах. Такая знаменитая, что не каждому удавалось попробовать.
– Ага, – кивнул корчмарь. – Распоряжусь и прибегу.
– И тут это подадут? – удивленно прошептал Айзенвальд, толкая замечтавшегося студента коленом. Занецкий проглотил слюну:
– А, да. Только, как бы это…
– Не всегда по карману?
– Но Котя мне домашней колбаски заворачивает. И пиво славное, от бернардинов.
– А вот и я!! – радостно объявил пан Борщевский. – Гуляем, значит?
Разлил пиво по кружкам, шумно сдул со своей пену. Айзенвальд попробовал: янтарный напиток был и впрямь хорош.
– Можно мне пана спросить, пан не обидится? Возле кладбища жить не страшно?
Котя засмеялся, тряся пузом:
– Чего обижаться? Все спрашивают. А я так скажу: это живых надо бояться. А навьи – так они всего три раза на год озоруют, – он стал загибать похожие на сардельки пальцы, – на Страстной Четверг – Навью Пасху[33]; на Задушный день да на Пилиповку[34].
– А в Дяды? – жуя, вмешался Тумаш.
– Сказал тоже: Дяды! – корчмарь повертел шеей в тесном воротнике. – От Дядов одна польза. Да и на навьев укорот есть. Вокруг дома золы али маку насыпать, так всю ночь станут топтаться и считать по зернышку. А как петух пропоет – сгинут. Средство верное, – он грохнул кружкой о подставку. – Вот привелось мне как-то ночью по нужде выйти. В канун Радуницы. Луна на убыль пошла, но все равно светло, как днем. Тепло, соловейка в черемухе заливается. И как толкнуло меня на Кальварий пойти. Там как раз калиточка есть. Подумал еще, что петли надо смазать. А то визжат, точно поросенок.
Он промочил горло, неспешно отер губы.
– Гляжу, на могилке дедок сидит. Чистенький такой дедок, в свитке, в лаптях. Перед ним платочек постелен, на платочке хлебушек, стакан с первачом и яичек крашенных пара. Только вздумал ему здоровьичка пожелать, а дедка яичком как о памятник хряпнет! Глянь: а это могилка бабки моей! Я на него кричу, а он хмыкнул да туманом развеялся. Не иначе, теткин муж-покойник приходил. Ох, они с тещей лаялись…
Потянуло горелым. Корчмарь охнул и убежал.
Пользуясь минутой, Айзенвальд прикинул, как лучше расспросить его про слепых волков. Накануне генерал успел побывать в управлении диацезии[35]. Формально кафолическая церковь подчинялась престолу Святого Петра в Роме, на деле во время минувшей войны часть священников примкнула к инсургентам, часть поддерживала оккупационные власти. Среди последних оставались у Айзенвальда добрые знакомые. Разумеется, они его не узнали, но, как перед официальным представителем герцога ун Блау, не стали скрывать, что церковному начальству доподлинно не известно, произошло нападение слепых волков в Навлице в канун Дня Всех Святых на самом деле либо это мутные слухи. Однако, поскольку любые слухи могут привести к волнениям, а Лейтава – земля для дела веры тяжелая, тамошний костел был незамедлительно освящен и снабжен отцом пробощем. Если же у властей есть какие-либо сомнения по поводу оного настоятеля, то управление всегда готово… Генерал уверил их, что все наоборот, и попросил оказать ксендзу помощь со строительными материалами. Последнее было обещано, и у Генриха из-за этого пустяка отчего-то резко поднялось настроение…
В поварском искусстве Котя оказался кудесником. Гости изошли слюной, облизали пальчики и проглотили языки. Ароматы над горшками и блюдами витали такие, что из головы Айзенвальда на время вылетели все вопросы. Котя же, приняв по второй волшебного настоя, погладил пузо и возвел горе замаслившиеся очи.
– Феноменально, – один в один копируя профессора Долбик-Воробья, выдохнул Тумаш, подбирая корочкой хлеба растопленное сало с деревянного блюда и толкая корочку в рот.
– А ты свинку вырасти… да выкорми по-особенному, с чабрецом да тмином… да…
– А волки не беспокоят?
Константы Борщевский, оборванный в начале своей занимательной речи, даже поперхнулся от неожиданности. Но, решив, что к иностранцу, тем более, коллеге, стоит проявить снисхождение, почти ласково ответил:
– Да нет. Не то, чтобы очень. Зимой, вот как сейчас, забегут, бывает. У Евхима, – жест пухлой руки в сторону жующего студента, – ну, ты должен его знать. Так крышу в овчарне разобрали и стали овец резать. Собаки из себя выходят. А у него ж меделяны. Евхим их спустил, да вышел сам с ружьем, да соседи…
– А на кладбище не забегают?
Хозяин корчмы дернул себя за ус.
– А… что? – поглощая кусок огненной, с перцем, колбасы, заинтересовался Занецкий.
– Тут у вас, неподалеку, в Навлице, осенью, говорят, двух женщин слепые волки загрызли.
Котя вздрогнул, могучее пузо тряхнулось, лицо побледнело.
– Враки…
Корчмарь быстро придвинул себе горшок с остатками вепрятины, стал по ягодке нанизывать на вилку давленую клюкву и отправлять в рот. Скривился от кислого и уже уверенней повторил:
– Брехня.
– А почему?
Пан Константы быстро оглянулся на окно, за которым синели ранние зимние сумерки:
– Ох, не к ночи будь говорено.
Тумаш героически оторвал себя от колбасы:
– Котя…
Корчмарь замахнулся вилкой:
– Кто?!…
– Ну, пан Константы…
– То-то, – Борщевский вытер лысину, подергал усы, поерзал на скамье, устраиваясь, как для долгой повести.
29
Неглюбка – деревенька, славная ткачеством; изделия ее буйны по цвету, но весьма органичны
33
Навья Пасха, по некоторым источникам, совпадает с Радуницей – праздником поминания усопших, который отмечается во второй вторник после Пасхи