"…Как мещанину[48], они не особенно мне доверяли, однако же, – со свойственным ему апломбом гордился борзописец, – в отличие от полиции мне удалось добиться, кто напугал до смерти пана Глинского. Ты, дорогой мой читатель, можешь счесть сие суеверием, но для пейзанина Гонитва – сие порождение мрака и болотных испарений – столь же реальна, как для нас с тобой поезда и уличные фонари. И если в городе ее можно не опасаться вовсе, то единственный способ оберечься от Гонитвы в лесу и на болоте, где она особенно сильна – иметь при себе папоротников цвет".
Со щелчком встал на место последний факт. Айзенвальд, потомственный военный, аристократ, рыцарь Креста, действительный советник Лейтавского отдела разведки генштаба и человек по особым распоряжениям герцога ун Блау, не хотел в это верить, но не верить не мог. Звучал в ушах хрипловатый голос Прохора Феагнеевича, писаря блау-роты: "…а однажды переймут по дороге. Окружат, конные, и будут гнать, пока сердце не лопнет. Или так просто, от одного страха, помрет. Страшное это дело, я вам скажу, пан генерал". И маячил перед глазами парень в серой крестьянской свитке, топтавшийся у Айзенвальда на пороге с измятым, почти черным цветком папоротника в руке.
– Ян!! – страшным голосом закричал генерал.
Штабной адъютант в ладно скроенной голубой форме Виленского лейб-кирасирского Е.С.Г. полка с синим воротом и обшлагами, малиновой выпушкой и кисточками на коротких сапогах был прекрасен, словно пасхальное яйцо. Эполет на левом плече и витой полуэполет на правом, переходящий в аксельбант, тесьма рукавов и два ряда пуговиц сияли чистым золотом – так может сиять только свежий, первый раз в жизни надетый мундир. И сам молодой человек был бодр, свеж, деловит и внимателен. Взмах руки в безупречно белой перчатке – и унтер принял лошадь Батурина. Адъютант сделал шаг навстречу:
– Как прикажет доложить господин майор?
Господин майор проглотил судорожный зевок и дернул себя за нос. Ему смертно хотелось спать. Половину вчерашнего дня, ночь и утро он провел в седле, всего лишь час подремав под кустом, точно заяц, вздрагивая от каждого подозрительного звука. Ему непрестанно чудилась погоня. Карты у Батурина не было, местность он толком не знал, а дорогу спрашивать не решался, и в Вильню попал лишь в полдень, разве чудом Господним, – грязный, мокрый, продрогший и умирающий с голоду. На рогатках у въезда в город на майора косились подозрительно и не раз и не два изучили подорожную, но все же пропустили. Прежде, чем мчаться с докладом в штаб или поднимать по тревоге военную разведку, Никита Михайлович надеялся хоть чуть-чуть привести себя в порядок, умыться и почиститься. Но Татьяна Дмитриевна на пороге родного дома, не поверив ни в каких мятежников, закатила супругу скандал, и Кит позорно бежал, окончательно лишившись голоса, такой же заляпанный грязью, потный и небритый. И презрительный огонек в глазах штабного штафирки, даже не понюхавшего пороху, был вполне понятен. Кроме того, лосины натирали бедра, а сапог вдруг оказался порван в голенище, отчего Батурину легче не стало.
– Майор Батурин, из Случ-Мильчи, срочно! – просипел Кит.
Адъютант насторожился:
– Там нет гарнизона.
– Проездом. По служебной надобности, – майор вздернул подбородок, словно доказывая штабному хлыщу важную загадочность собственной миссии. Адъютант не обратил внимания:
– Господин майор благоволит подождать. Сейчас вынесу щетку.
И скрылся в ослепительно чистых дверях.
Никита подавил желание сплюнуть на крыльцо. И вчерашнее побоище, и бешеная нелепая скачка казались теперь неуместными и глупыми. В душе он обложил шеневальдцев, которым служил, самой черной бранью.
Кажется, я простудился, подумал он. Хорошо бы горчичную ванну и гданьской с перцем… Воспоминание о чарочке потянуло мысль о жене, и майор опять выругался витиевато и безнадежно. Из носу текло, в глазах кололо. И главное, ни один, ни один из тех хлыщей, что топтали сейчас просторное крыльцо губернаторской резиденции и чистую округлую площадь перед ним, замощенную розовыми "кошачьими лбами", и представить себе не мог промозглой сырости апрельского леса, слякотной дороги, грязных сосулек шерсти под конским брюхом и замызганных до бедер ног всадника. Холодной мороси сверху. И того кошмарного страха перед повстанцами, который Киту довелось пережить.
А вокруг площади первой нежной зеленью распускались липы, "кошачьи лбы" казались волнами, утекающими к стенам полукруглых домов и речкам улиц, уходящих на четыре стороны. По площади разъезжали коляски с выкрашенными красным и желтым спицами колес, фланировали франтоватые бездельники. Прямо под дворцовой балюстрадой разбитная девчонка торговала оранжерейными фиалками. Этой весной фиалки были в моде, их дарили по случаю и без, втыкали за ленты шляп и в бутоньерки, дамы украшали ими прически и пояса… Корзинку разметут в мгновение ока, и тогда звонкий голос, наконец, перестанет вонзаться в уши. Кит отвернулся. Скользнул взглядом по бесстрастным часовым с длинными ружьями, по двухэтажной, разлапистой постройке дворца: окна зарешечены, флигеля-крылья отделены изгибом стен. Фасад освещен солнцем и рельефен. Лениво свисают знамена.
Солнце жаркое и резкое, а небо чистое – и даже представить невозможно, что может быть по-другому!
Неожиданно быстро лощеный адъютант возвратился. В четыре руки и две щетки Батуринская форма приняла относительно пристойный вид.
– Господин генерал-губернатор согласен вас принять.
Идя по ковровым дорожкам бесконечных коридоров, мечтал Никита упасть, где шел – как давеча на площади, и заснуть – благо, тут сухо, тепло и безопасно. Юноша постучал, деликатно придержал гостю створку. И безопасность оборвал раздраженный крик:
– Быстро! Что у вас?!!…
Майор хлопнул зенками, как некстати разбуженная сова. Поводил головой. Солнце било из окон, мешало сосредоточиться, разглядеть сидящих у крытого зеленым сукном стола и на стульях вдоль стены. Кит никак не ожидал оказаться в столь людном собрании, но, как ни странно, усталость помогла ему не испугаться. Несмотря на предупреждающее шипение адъютанта, он прошел насквозь кабинет, почти рухнул на внушительный стол, упираясь руками:
– Пан генерал-губернатор, бунт!!
Пана генерала перекорежило. Он, багровея, поискал глазами стрелу в Батуринском заду. Батурин оглянулся и тоже поискал. Перевел дыхание. Стащил с головы магерку.
– Я единственный уцелел, пан генерал.
Он сухо, коротко пересказал обстоятельства, не затрагивая, впрочем, карточного долга. Карточный долг – их с князем Григорием дело личное. О пропаже денег майор упомянул. Вскользь. Что, убегая, не мог вернуться за ними в сторожку. Тем более, дверь загораживало тело несчастного Стаха.
– Крашевский, бретер и пьяница, – коротко подсказал губернатору хлыщ в такой же, как у адъютанта, форме, только без аксельбантов. В глубине души Кит был с ним согласен. Сидящий с угла стола благообразный дедушка в сбитом набок паричке поморщился, но смолчал.
– Вы доложились вашему полковнику?
– Никак нет. Прямо с дороги сюда.
Его предусмотрительность была оценена благосклонным кивком.
– Что имеем сказать, панове? – губернатор уставился на остальных.
Иштван Ланге, выходец из Валахии, сменивший на посту приснопамятного Айзенвальда, встречался с Китом на приемах; и сплетен о губернаторе ходило немало. Говорили, давний предок пана Иштвана весьма любил сажать на колья своих недругов, да и друзей тоже. Последний, хвала цивилизации, на колья никого не сажал, но Виленская гауптвахта – место тоже весьма неприятное. И "панове" уперто молчали.
Иштван покинул занывшее кресло и прошелся вдоль зала, грузно колыхаясь, заложив руки за спину, точно арестант.