Не глупости, – сказала тихо и веско. – Это тоже Узор. Искаженный, войной покалеченный. Но если бы памяти о мире с нами не было – то что тогда защищать? Самое яркое, что я помню – Божья Матерь Остробрамская. День вроде никакой, серенький, но выские окна над воротами распахнуты, и икона горит чистым золотом.
– легким шепотом пришло из углов. Франя, пискнув, прижалась к Гайли.
– Кто здесь?
Слабое эхо – и тишина.
– Не надо бояться, – Гайли, как давеча Франя, подобрала ноги, завернулась в кожушок, глядя на мерцающий в печи огонь. – Злой такого не споет.
Цавнцигеровна отстранилась, затрепетала рыжими ресницами:
– Я и не боюсь! Я уже многое видела. Мне кажется иногда, что я прожила сто лет. Только ты не смейся…
– Я не смеюсь.
– Тогда скажи мне. Вот ты гонец, ты должна знать. Имею ли я право любить человека обрученного? Человека, что любит свою невесту? Зная, что своей любовью причиню ему боль…
– Франя…
– Была такая королева Хуана, – зашептала девушка себе в колени, – ее возлюбленный муж умер, а она все никак не давала его похоронить, всюду возила с собой его тело, за что была прозвана Безумной. Так вот я, как та гишпанская королева, возила с собой тело чужого жениха. Правда, он не умер, он спит. А теперь я здесь, а он в Вильне, и я все себя уговариваю… – она вскинула кудлатую голову и почти выкрикнула: – Но когда любишь безнадежно, все же не стоит выпрашивать взаимности. Даже когда есть надежда получить. Любовь всегда должна быть сильной. Всегда!!
Гайли с досадой дернула сдавивший шею зеленый ружанец:
– Пан Бог в людях не разберется, а ты с меня ответа требуешь…
Яхонт, выпав из гнилой оправы, закатился под полок. Толстушка радостно ойкнула, хватаясь за щеки:
– Это ты!… Ты в Краславку прошлым августом камешки кидала? – заулыбалась. – А то все думаю-думаю, откуда тебя знаю, а вспомнить не могу… Да, – Франя сбила нагар с лучинки, в поярчевшем свете снизу вверх заглянула подружке в лицо, – и на медальоне. Не ты, конечно, но похожа. Очень!
– На каком медальоне? – вдруг охрипнув, спросила Гайли.
– Писателя, – заморгала панна Цванцигер. – Из Блау. У него еще имя такое смешное…
И морозом, продирающим кожу:
"Генрих… Айзенвальд".
Лейтава, Строчицы, 1831, апрель
Хутор стоял на холме, на семи ветрах. Воротами кланялся речушке с мягким названием Узейка да трем озерцам, поросшим мясистыми листьями кувшинок, задом – окунался в рощу диковинного манчжурского ореха и раек, цветущих по весне цыгановатой розовой кипенью. Роща эта медленно и почти незаметно переходила в Крейвенскую пущу.
Построен хутор был "покоем", копирующим старинные укрепления. Просторный квадрат двора с одной стороны замыкал вытянутый дом под крышей из дранки, с мезонином и галереей, подпертой точеными столбами, с двух других – службы и мастерские из толстых почерневших от времени бревен. С четвертой в бревенчатый тын врезаны были ворота из дубовых плах. Сверху навес, сбоку калитка.
Хутор назывался Строчицы и принадлежал чете Ковальских, доставшись от тетки по наследству. Пан Ковальский, знаменитый ковенский врач, переехал сюда вместе с супругой по деликатным причинам. Поскольку другого доктора в округе не было, да и специалистом пан Йозеф слыл отменным, скоро и здесь у него появилась обширная практика и немалый доход. Кто не мог платить деньгами – платил натурой: яйцами, молоком. Так что хозяйства можно было вовсе не держать. Благодарные родственники и сами исцеленные быстро привели в порядок службы и заброшенный дом, оштукатурили, побелили стены, выкрасили в яркий голубой цвет ставни и разрисовали их "золотыми шарами". Как-то незаметно в хлеву замычала корова, захрюкали свинки, куры пошли бродить по двору и рыться в клумбах к досаде пани Каролины, оказавшейся неплохой садовницей. Именно ее стараниями за низким штакетником под стенами дома буйно цвела сирень, начинали распускаться шпалерные розы и шиповник, а под их густыми ветвями тянулись кверху пестрые тюльпаны и синие и желтые ирисы, которые здесь любовно назывались "касатиками". Созерцая эту идиллию, трудно было поверить, что на хуторе расположился штаб Кароля Залусскего, принявшего на себя управление уездом Крейво и чин генерала повстанческих войск Лейтавы.
Был тезка хозяйки дома личностью в своем роде замечательной. Побочный сын старого герцога Урма ун Блау и панны Гонораты Залусскей, законной супруги посла Лейтавского в Блаунфельде, считался он тем не менее патриотом и среди шляхты был весьма популярен. Пока Лейтавский Головной Комитет обсуждал в Вильне, как и когда устраивать восстание, пан Кароль воевал. И замашки великого пана и уездного начальника ему охотно прощали.
Апрель оказался удачным месяцем для партизан. Малые и большие победы; стекающиеся со всех сторон мелкие партизанские группы и отдельные добровольцы; надежда на оружие, купленное комитетом Стражи (партию из Лондиниума ожидали в Полангене, хоривская должна была пройти в Омель по Словутичу и Нирее). Надежда на военную помощь Балткревии и на то, что Лейтава станет наконец свободной… Соединению Залусскего удалось перехватить несколько идущих на Вильню обозов с оружием, снаряжением и провиантом и связать значительные силы немцов, что поднимало дух и заставляло верить в близкую победу.
Среди инсургентов, примкнувших к новоиспеченному генералу, был и отряд Цванцигеров.
Увидев среди партизан девушек, пан Кароль схватился за голову. Если присутствие гонца он еще мог так-сяк стерпеть, то Франциску стал энергично отговаривать оставаться в войске. Весь из себя дамский угодник, пан Кароль и представить не мог, чтобы женщина была полноправным солдатом. Полагал, что надо ее опекать и на нее оглядываться, а сама она никак о себе позаботиться не сумеет.
Иначе восприняла явление девушек пани Каролина: рассыпалась в любезностях и готова была слушать о боях и походах бесконечно. Хотя Гайли заметила, что хозяйка Строчиц разочарована. Должно быть, она мечтала увидеть у себя на пороге бряцающих доспехами Девиц Орлеаньских или Боболин, вместе с Гарольдом Байроном тонущих в Эгейском море за освобождение еллинов.
Но чувства свои пани Кароля держала при себе и обращалась с гостьями вежливо и очень мило.
Была пани Ковальская очаровательной толстушкой лет двадцати пяти или около того: пышные формы под капотом голубого муслина, полные, до плеч нагие руки, горящие жаром глаза, белестящие кудри, яркий улыбающийся рот. Вдобавок к внешности и Рубенсовой Афродиты пан Бог одарил ее острым умом, знанием людей, живостью и юмором, а некоторое вполне невинное злоязычие было как бы пикантной приправой к блюду.
Супруг пани доктор Йозеф, Ежи по-простому – еще не старый мужчина, пышнотелый, круглолицый, кровь с молоком, с мягкими очень белыми руками, показался Гайли похожим на счастливого кота. Еще в молодости выбрал он себе девиз: "Спеши медленно", – и следовал ему свято. Дома ходил доктор в просторных кюлотах и бархатном жилете поверх льняной рубахи с атласным галстуком, заколотым булавкой с моховым агатом. Но ради гостий изменил своей привычке и обрядился кроме того в табачного цвета сюртук. Поддергивая манжеты с агатовыми запонками и любуясь на звезды гонца, он звучно шепнул девушкам:
– Пану Богу хвала, что вы у нас гостите. Наконец-то аманты постыдятся голосить под окнами, и для меня наступит блаженная тишина.
– Вы что-то сказали, мой ангел?… – протянула Кароля зловеще, снимая с каминной решетки вскипевший кофейник. Ее прическа слегка растрепалась, прикрыв безупречный лоб; щеки разрумянились, тонкое домашнее платье с голубой лентой под грудь обрисовало фигуру, и была пани Ковальская безумно хороша.
– Ничего, право же, – закатив глаза, подмигнул девушкам Ежи. Кароля застыла с кофейником, возведя очи горе. Точно призывала небо в свидетели мужского коварства.
– Нет, ну надо же быть таким злопамятным.
– Да ничего подобного! – доктор ловко свернул крахмальные треугольники салфеток, расставил на бархатной скатерти чашечки с пастушками, сливочник, креманки с медом и вареньем, бокалы и высокий графин валашского вина.