– Совершенно невинное увлечение! Просто дружба! – пани грохнула кофейник на деревянную подставку. Испуганно звякнули хрусталь и тонкий фарфор.
– А какие траты на бинты! Бедный кавалерийский полковник…
Франциска с Гайли недоуменно переглянулись.
– Так вам бинтов было жалко?… – засопела Кароля, наливая черный напиток.
– Нет, великой поэзии, – флегматично отозвался муж.
– процитировал он с доскональным знанием предмета и сделал глоток. – Хороший кофе, душенька… В остроге он бы такого не написал.
Кароля уперлась руки в боки:
– Ну, знаете…
– Это же Адам[57]! – молитвенно прошептала Франциска.
– Разумеется, – пан Ежи плеснул себе вина и залюбовался игрой красок в хрустальных гранях, делая вид, будто не замечает, как кипятится супруга. – Юный бакалавр года два-три прожил напротив нас и волочи… хм… ухаживал за моей женой.
– Он был другом дома!
– А я разве спорю? Но это не повод швырять подсвечники в другого… хм… друга дома, – пан Ежи рассмеялся и, отобрав кофейник, силой привлек к себе пыхтящую Каролину. – Впрочем, потом они сумел договориться. Стоило появиться на пороге одному, второй немедленно сигал за дверь. Но, надо заметить, здесь, в Строчицах, намного спокойнее.
Если супруга и была не согласна, то хранила несогласие про себя. Тем более, что многочисленные гости и хозяйство совсем не оставляли времени.
Ночь – мамка для партизана. Днем же стоит отоспаться, отъесться, или тюкать потихоньку молоточком и тянуть дратву, приводя в порядок хлебающие кашу сапоги, или чистить оружейный ствол, или предаваться еще каким-либо сугубо мирным занятиям в закутках, оставляя обширный двор фольварка на откуп котам и курам. Именно такой двор и застали приезжие со своей телегой. Сопровождавший их дозорный сказал пару слов часовому и немедленно развернул коня.
В развесистом гнезде над стрехой защелкал аист, поднимая ветер, взмахнул крыльями, и тут же хрипло гавкнул дворовый пес. Взбрехнул лениво, по обязанности, уронил на лапы мохнатую башку и вывалил слюнявый язык. Заскрипели под рукой отворяемые настежь ворота, и телега вкатилась во двор, разгоняя всполошившихся кур, давя колесами простроченные коровьими лепехами лебеду и бурьян. За телегой медленно оседала пыль. Пестрый, рыже-белый, с пышным хвостом петух, возмущенный вторжением, вскочил на плетень и заорал важно, точно полковник. Дзынькнули, закачались на шулах обливные горшки, метнули солнечные зайчики. Босоногая девчушка в сером летнике, не хуже собаки вывалив язычок, уставилась на гостей, затем же кинулась к приокрытой двери хлева, где добродушно вздыхала корова и звякало в доенку молоко.
– Чужие, пани Каролю!
Звон молока прекратился, простоволосая хозяйка в серой рубахе и клетчатой юбке с фартучком показалась на пороге, сложенной в лодочку ладонью прикрывая глаза. Задержалась всего ничего и метнулась в сени. А через пять минут вместе с Залусским встречала на крыльце гостей уже как пани – в городском бархатном платье цвета бордо со шнуровкой и шелковой шемизеткой; вороная, в руку толщиной косища короной была уложена на голове. Пан Залусский – под стать тезке – держался важно, в юфтевых сапогах с загнутыми носами, в кунтуше, перепоясанном слуцким поясом, с медвежьей шапкой на бритом черепе: точь в точь пан, чинящий суд и расправу. За спиной у него сгрудились штабные офицеры. Из служб притянулись еще любопытствующие, у кого не было дела и кто сумел проснуться.
Впрочем, приезжие не сильно генерала испугались.
Было приезжих двое.
Молодой парень, назвавшийся Домейко Игнатом, из виленских студентов, с синим прозрачным взглядом и рыжей бородкой клинышком – видно, пытался придать себе солидности, да пухлые щеки с золотистым пушком выдавали юность. Братья Цванцигеры радостно замахали Игнату руками из-за спины командующего. Они учились вместе и дружили, и особенно радовались встрече.
Да сутулый ксендз покивал с облучка. Был он едва ли намного старше спутника. В темной рясе, худой, плохо выбритый. Но руки с сильными длинными пальцами напоминали о Шопене.
– В Комитете этом ихнем Главном мелют, как мельницы, – бухтел Домейко, скинув простецкую крестьянскую шапку перед генералом. – Что ни язык – помело, а проку нет… Ну, мы и решили с хлопцами, – он озорно подмигнул. Зачастил скороговоркой, имитируя мужицкий говор. – Собрали вот карабинов, сколько могли, да штуцеров, да двустволок лидской работы… Пули, порох… Под Вильней две захоронки уже сделали. А третью – чего уж – прямо до вас решили отвезти. Много о вас хорошего говорят, так хоть глазком бы глянуть…
Залусский расправил плечи.
– Голодные вы, а? – широко улыбнулся. – Так пожалуйте в хату, пани накормит.
Кароля кивнула, поедая взглядом новых гостей. Но Домейко, невольно облизнувшись, замахал руками:
– Нет, вы послушайте сначала. А то пану Горбушке домой пора.
– Так как же вы мимо часовых пронырнули? Их что на рогатках городских, что на каждой ростани…
Игнат посопел:
– Да вот… Ящик под телегой сделали, а бронь гремит – ух, и натерпелись же страху! А патрули так и роятся, и каждому втолкуй, куда да зачем… Как у ойче Казимежа рука не отвалилась колокольчиком махать… Так каждому немцу и объясняем, что соборовать едем, али к больному, али от больного. Выбираем, что пострашнее: холера, да тифус, да скарлатная – и называем деревню поближе. Тут они начинают от нас шугаться – заразы немец особенно боится. Хорошо, еще не выстрелили вдогон да в канаве не прикопали. Обидно было бы не довезти. И вот еще, – он полез запазуху серой свитки, достал мятый желтый конверт с сургучными печатями. – Даром, считай, достался. Одинокий вестник едет – почему не попугать. Вспомянул пан ксенже Волчью Мамочку да и завыл…
Партизаны легли покотом. Домейко скосил веселый глаз:
– Так я теперь с вами?
– Боже мой, опаздываю! – взглянув на часы, всплеснул пестоваными руками пан Йозеф, замешавшийся среди партизан. Умоляюще поклонился ксендзу: – До Воли не подкинете? Пациенты у меня там.
Горбушка кивнул.
– Сгружай оружие, парни! – заорал Игнат. – Пану доктору ехать нужно!
Его послушались. Ящик выколотили из-под телеги и понесли под навес. Доктор, раскланявшись, поцеловав ручку пани Каролине, уехал со священником. Прочие вернулись в дом. Снова заняли места за длинным столом с разложенными стратегическими картами. В длинной зале воняло потом и табачным дымом, не помогали даже распахнутые настежь рамы.
Монотонно гудели ранние мухи и голоса. Потом колесо времени дало сбой, шваркнули о стену двери, общий любимец Симарьгл, вереща, простелился по полу и забился под стол.
Светя этими самыми свечками, сразу ведьма и взбешенная рысь, пани Ковальская ворвалась следом с ухватом наперевес.
За ней поплыл из сеней умопомрачительный запах.
– Кулеш со шкварками… – Залуский мечтательно возвел очи горе. – Уважаю… К пиву…
Члены военного совета зашевелились и задергали носами. Оголодавший в дороге Домейко закашлялся, подавившись слюной.
– Вылазь! – завопила пани Каролина, тыкая ухватом под стол. – Вылазь, ирод!!
Все невольно подобрали ноги. Взвыл, получив по косточке, Мирек. Пани Ковальская ему улыбнулась, округлой рукой отерла пот с беломраморного лба.
Залусский пузом налег на столешницу, чтобы не тряслась от толчков напуганного пса:
– Пани Каролечка, это не он.
– А кто тогда разорил мою кухню?!…
– Не я, – Мирек заморгал рыжими ресницами. Симарьгл же по-партизански просочился между ногами и залег под лавкой у стены, подбирая лапы, крылья и хвост и стараясь не сопеть слишком уж шумно. Время от времени лиловый язык все же бегал по черным губам, слизывая сахар с корицей.