Кароль занимал собой все пространство сеней – заматеревший с возрастом, широкоплечий, огромный. Пах потом и кожей амуниции. И на мгновение Гайли захотелось припасть к нему, ощутить защиту. Еле удержалась. Хорошо, что в темноте не видно выражения лица.
– Боюсь я за нее, как за дочку, боюсь. Я ж не первый год воюю. Хватало и крови, и грязи. Но зверства такого… Чтобы живцом по горло закапывать, или… – он замялся, – срам отрезать и повешенным в рот совать… Спиной повернуться боюсь, чтобы свои крестьяне вилы не воткнули. А то очнусь. Не в чистилище и не в преисподней – призраком на болоте.
Гайли насмешливо приподняла брови.
– Не веришь? Ей Богу, не лгу. Что у меня, глаз нет? Пленных, – Залусский почесал затылок, – раньше жалели, последним делились, хоть сами с голоду сапоги варили… А тут ворон ворону глаз клюет. Навьи среди дня бегают. Странная война…
Лейтава, Приставяны, 1831, апрель
Попрощавшись, махнув шапкой с седла, Кароль Залусский увел отряд к Случь-Мильче и дальше, как договаривались – перерезать Блауено-Двайнабургскую железную дорогу, сесть на ней и держаться, сколько возможно, пока Гелгуд с Хлоповским станут брать столицу. А для Гайли и Цванцигеров начинался отвлекающий маневр, кусочек бесконечной партизанской войны: засады, атаки, мгновенные исчезновения, форсированные марши, сидение в лесах и трясинах, все неудобства полевой жизни. Рядом с которыми не то что Вильня, банька среди заснеженного леса казалась сказочной, как и возможность поесть горячего и обогреться у костра. А реальными были комарье, сырость, непролазная грязь, снесенные паводком мосты, буреломы, безостановочные переходы и севшая на пятки погоня. И необходимость огрызаться, все время доказывая врагу, что ты сильнее, чем на самом деле. Напряжение всех сил, помноженное на разведчицкие таланты Симарьгла и способности гонца, долгое время помогали лисовчикам уходить от преследования и избегать ловушек, но так не могло длиться бесконечно.
Партизаны устали. Устали так, что спали на ходу, и штуцера не выпадали из рук лишь по прихоти наброшенного на плечо ремня.
Через неделю бесконечного похода инсургентам показалось, что они достаточно оторвались от настигающих Ширмана и Сулимы. Охромели и кони и люди, много было раненых, и когда на третьем часу после полудня добрели до Приставян, тех самых, где с месяц назад Цванцигеры таскали воду, решено было остановиться. Раненых разместили по избам, кузнец встал за походную наковальню, которую возили в обозе с другими нужными и полезными вещами. Большая часть отряда разбила лагерь в лесу южнее хутора, где среди зарослей и оврагов удобно было держать оборону. Студенты устроились в чернолесье рядом с болотом, из которого выползли несколько часов назад. Коней пустили пастись, не расседлывая, в дефиле между хутором и холмом, торчащим посреди поля. Два деятка охотников залегли на лысой вершине.
О холме этом успели поведать разное. То ли князь, вздурившись на спевшего ему не по нраву гусляра, велел похоронить того живцом и насыпать сверху курган. Не то княжна полюбила этого самого гусляра – вовсе не седобородого старца, а мужчину в цвете лет или даже юношу, и вместе с ним насыпала могилу над не вынесшим адюльтера отцом… Цванцигеры шутили, что призови они сюда дядю Адама, ярый археолог мгновенно докопался бы до истины. Но сегодня на лысой вершине маячил конный дозорный, и солнце блестело на серебряном боку сигнального рожка.
С холома было видно далеко – зеленеющая озимь между хутором и лесом, синие латки люпина, сизые картофельные рядки. Позади же – крыши, прячущиеся в густых кронах яворов и тополей. За Приставянами ручей, обозначенный полосой густых кустов, изгороди, выгоны, заросли вербы, ольхи, волчьего лыка и рябины, смыкающиеся с корабельным бором на юге и болотом на севере.
В общем, диспозиция показалась удобная, куда более удобная, чем необходимость всем запереться на маленьком хуторе: проселок, по которому должны были подойти немцы, оказывался в клещах перекрестного огня. Учитывая трофейное оружие, каждый из стрелков мог без задержки высадить в них по четыре набоя. И сразу за этим – контратака конницы. План считался почти гениальным, но, как и всякий другой план, стал первой жертвой боя.
Около пяти вечера со стороны бора тревожно захлопали выстрелы. Кто стреляет, с болота видно не было. Зато хорошо были видны пронесшиеся из леса на хутор конники.
– Штуцеры! – скомандовал Леон Потоцкий.
По цепи студентов пронеслось:
– К оружию!!
Залязгали затворы. Далеко в кустах позади и вокруг захрустели ветки – отряд спешно разбегался по номерам.
Леон подполз к девушкам:
– Кто стреляет?
Гайли, не успевшая толком проснуться, пожала плечами. Франя потерла глаза:
– С юга дозор гнал. Вроде бы…
– Кохановский! Ян! В деревню духом, спроси в штабе распоряжения.
Проводив его взглядом, они замерли в ожидании. С полчаса ничего не происходило, даже стрельба за холмом стала пожиже. Потом на лысой верхушке началось спешное непонятное движение.
– Что делают?!… – скривился Леон. – Уйдем с холма – надерут, как котят. Ой!
Окончательно смутиться командир не успел. Из деревни к ним бежал, пригибаясь, Янек. Скоро стали видны мокрые от пота усы, выбившаяся из-под ремня рубашка.
– Леон? Тьфу, пан Потоцкий…
– Тут, – Леон призывно махнул рукой. – Говори.
– Немцы.
– Сколько?
– Много, – Кохановский шлепнулся на землю, тяжело дыша.
Франя раздвинула прутья и тут же отпустила, едва не схлопотав по глазам.
– Боженька, сколько их!…
Из пущи на западе неправдоподобно ровным строем выдвигались плутонги.
– Одна, две, три, – поправляя выпадающий монокль, считал Леон. – Ух ты! Вон те, слева, красные, видите, панны? – двайнабургская пехота. Те, подальше, зеленые – те трокские фузилеры. Вон их штандарт болтается: коршун и башня в кресте.Они с карабинами теперь, а название осталось…
Отогнув ветки, девушки послушно внимали пояснениям.
– Вон тот, что гарцует, с алым плюмажем, – азартно делился Леон, – вон тот, с грудью малиновой – их трубач.
– Подстрелил бы – так далековато, – пожаловался Ян.
– А эти справа… в медвежьих шапках… – Потоцкий нервно подергал монокль, чуть не оборвав цепочку, и присвистнул: – Ой, паненки, простите. Это бергенские егеря. Оборотни. Как шинели мехом наружу вывернут, в буро-желтом лесу не заметишь. Ой. Я читал. Лучше их к себе не подпускать, ножом орудуют, как мясники.
Франя сморгнула.
– Пожалуй, нам удалось их на себя переманить, – оборвала ужасы Гайли.
– Ага. В историю мы уже попали. Теперь выбраться бы… – гонец знала, парню тоже страшно.
– Пан загоновый!… Пан Мись… тьфу, Михал, приказывает вам находиться здесь в резерве, и чтоб готовы были ударить в бок, как немцы на холм пойдут.
– А кто на холме?
– Туда из лесу стрельцы остальные двинули, и косинеры. Потому как немцы с захода прут! – ткнул Януш рукой.
– А то мы не видим.
Парень иронии не принял, продолжал делиться взахлеб:
– Ихний дозор дошел по бору до самого лагеря и там с нашим секретом стыкнулся. Перестрелка была. У нас двое раненых, у них не знаем. Если и были – унесли с собой. Потом стало видно, как они по опушке обходят: одна рота прямо возле лагеря засеку делает, рядом с ней конница стала. Лейтавские уланы, у них морды… то есть, мундиры синие…
– Сколько?
– Сотня, не меньше. Им бы в щеку врезать прямо – так не сдюжим. Пан Михал считает, они холм будут брать. Потому наша конница деревню прикроет, а обоз с ранеными уже выправляется на броды. А как на горку пойдут – тут мы их и…
– Ясно.
Вестовой почесал затылок:
– Панна Франя, а вас велено до обоза отвести.
– Нет!
Леон тоже почесал затылок. Должно быть, предчувствовал, что ожидает от Михала. Гайли наблюдала за ним из-под век: а ведь не прикажет. Все они тут перед Цванцигеровной на цыпочках ходят. Уговаривать начнет?