– Князь Ведрич ожидает вас в Голубой гостиной.
Гайли отбросила воспоминания:
– Да, передайте князю: сейчас приду.
Ташинька присела в реверансе и ушла, шелестя юбками. Гайли оделась быстро и тщательно, заколола волосы, глубоко вздохнула – и стала спускаться. Алесь Ведрич дожидался ее в гостиной, получившей название от цвета шпалер, потолочных плафонов, обивки мебели и тайских ваз, рассталенных по столикам с инкрустацией. Увидев Гайли, он встал с легконогого диванчика, обитого голубым ситцем с рисунком из веток жасмина, так резко, что высокая ваза покачнулась вместе с соседним столиком. Сердце Гайли пропустило такт, когда Алесь, опустившись на колено, поцеловал ей забинтованное запястье.
– Солнышко мое…
Гайли хотела пожурить его, что рискует, появляется здесь – когда его ищут, когда его описание есть на каждой тумбе… Но – подняла глаза и запнулась: перед ней стоял человек на грани, перенатянутый, как тетива – страшно. И глаза яростные… серые, как у всех здешних, и искра плавает внутри, закатывается… Он старательно прятал глаза, чтобы не выпустить ее наружу из зеленой глубины: мутную, желтую, волчью. Высокий лоб был потным и в брызгах грязи, точно Алесь недавно метался по болоту. Одет Ведрич был в коричневый сюртук, простого кроя брюки и стоптанные сапоги, и выглядел, как чиновник средней руки – но таким измятым и пыльным, будто он проскакал сотню верст или ночевал на сеновале.
– Пан Алесь, что?
– Гайли! Зачем официально так?…
Но, не выдердав, зарыдал без слез, уткнувшись ей в ладони.
– Садитесь, – произнес Ведрич, справившись с собой. Но руки, выдавая Алеся с головой, судорожно дергались; чтобы прекратить это, он сжимал их до хруста в костях, но кисти тряслись все равно.
– Они схватили Антю. Они ее расстреляют на площади принародно.
Гайли за плечи резко повернула его к себе:
– Когда?
– Кит… Батурин сказал, сегодня утром. Дура безголовая! – закричал он. – Язык-помело. Велено траур не носить – так надень платьишко побелее и сиди молчком… Ну, в тюрьме бы отсидела за черное!… Так она на офицера с ножом кинулась!! Дура, дура, Господи…
Гайли заметила, что точь-в-точь, как Алесь, стискивает пальцы, и вцепилась в диванную обивку. Ведрич же, точно пленный волк, заметался по тесной гостиной. Повернулся. Снова встал на колени:
– Гайли, останови их! Ты можешь. Ты гонец.
Вот и пришло время платить долги.
– Алесь, – сказала она, по привычке требя на шее ружанец. – Алесь-ка. Только не глупи. Я все сделаю.
Он пошел к двери. И оттуда – как из далекого далека:
– Я приведу отряд. Продержись недолго. Я не буду глупить. Обещаю.
Гайли беспомощно смотрела ему в спину.
Еще до света площадь перед Гострой Брамой была оцеплена драгунами. Двойной ряд их стоял вдоль эшафота и дороги, по которой поведут осужденных. У ворот и вдоль казарм выстроились уланы, а между цепями бурлила и волновалась толпа. Гайли вышла из арки. Стянула с головы платок. Еще одна любопытствующая женщина. Много таких: жуют пирожки, продаваемые расторопными торговками, щелкают семя подсолнуха, обмахиваются веерами, сидя в экипажах… Похоже на ярмарку. Только ни у одной не разгораются над бровями, не полыхают звезды гонца.
Шепот прошел по толпе – как огонь по взрывному шнуру: все дальше и все быстрее. На Гайли начали оглядываться. Расступались. Вдруг толпа качнулась, как прилив, пеной взлетел крик:
– Ведут! Ведут!
На краю площади.
Гайли шла медленно, растягивая время, выбирая момент встречи, как – любовь? В какой-то миг – она никогда не знала, как и когда – она сделалась невидима. Прошла сквозь оцепление. И перед идущими, опустив глаза, осужденными возникла вновь. Праздничной белизной засверкали одежды. Крылья лебединые…
– Гонец!!…
Крикнул и замолчал. Время застыло.
Медленно-медленно поднимала охрана багинеты. Кто-то беззвучно выкрикивал команды. Осужденные сбились, стали. Лошадь одного из драгун поднялась дыбом. Все это медленно и плавно, как падает кленовый лист. А потом вода растекается кругами и дробится отражение.
– Не стрелять, – сказала Гайли тихо. Но ее услышали и на другом конце площади. Попытались зашевелиться уланы. Гайли подняла обе руки. Она теперь держала эту площадь, как большой стеклянный шар, и что-то звенело и натягивалось в нем. Руки млели. Уронишь. Полетят осколки. Время тронется. Где Алесь?…
Она упала под копыта.
– Что-то серьезное, пан Генрих? – Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж. – Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе…
– У вас будет возможность потренироваться… если мятеж затянется, – сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.
– Вы можете не разделять наши взгляды, – сообщил Занецкий сердито. – Но это не повод над ними иронизировать.
Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.
– Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.
Занецкий покусал губы.
– Если… это не противоречит чести… и не нанесет вреда Лейтаве.
Айзенвальд наклонил голову.
– Тогда… Даю слово.
– Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.
Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.
Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.
В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумией – если бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:
– Го-нец… здесь? У в-вас?
Айзенвальд дернул щекой:
– Почему нет?
– Это она… сегодня… на площади?…
– Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.
– А… да, – молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой. – Мне надо помыть руки.
Словно дождавшись этой просьбы, постучал лакей, вошел с обернутым салфеткой кувшином. Налил воду в таз.
– Ян, останьтесь здесь, – приказал хозяин. Синеглазый парень отступил в угол, слившись с мебелью.
– Я ее осматривал, когда переодевал, – тихо говорил Айзенвальд, протягивая секретарю полотенце. – На первый взгляд, ничего серьезного. Но она не приходит в себя, и я не уверен…
– Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.
Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молния – голубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.
– Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.
– Что? – вытаращил глаза Айзенвальд.
– А… простите, – потер затылок Тумаш. – Это наши студийные экзерсисы. То есть, я хотел сказать… В области печени обширная гематома… по-простому, синяк. Ссадины вот здесь и здесь, – прохладные пальцы пробежались по неподвижному телу. – Но внутренних разрывов и переломов я не замечаю. Дыхание ровное, лицо не землистое. Худая, так были бы кости – мясо нарастет, – парень улыбнулся. – Просто дайте ей выспаться.