Я прочла и опешила — это было нечто…
— И как же звучит музыка к таким ариям?
— Не знаю, да музыка здесь и не важна, в данном случае используется только его имя — он им нужен для наживки. Изобрел новый метод работы — сразу с оркестром, читая строки, развивает тему, импровизирует на фортепиано, дает инструментальные советы… его записывают на магнитофон, а потом какой-то их спец расшифровывает запись, и после этого идет отдельная, уже без него работа с оркестром. Короче, полный бред… А он доволен, уверен, что нашел себя и говорит — проглотят…
И он оказался прав — действительно, с восторгом было проглочено и это, и последовавшее за ним тесное сотрудничество с театром. И не просто проглотили — он сделался суперпопулярным, замелькал на телеэкране, на радио, в светской хронике, в интервью.
К таким событиям он готовился самым тщательным образом, начиная с внешнего вида, появляясь в очередном плейбойском облачении. Образы менялись — то ковбойский, в замшевых куртке и брюках, в американских сапогах и широкополой шляпе, то командорский — в белоснежной пиджачной паре и белой с золотом фуражке, а то и в шикарно-мафиозном новорусском обличии, где кошелек сразу бьет прямо в глаз, поражая уникальностью роскошного костюма и блеском дорогих запонок и перстней. Это тоже было частью его творческой независимости, призванной работать на образ, но теперь мать не могла проконтролировать и этого — все было в продаже, в открытом доступе, и он сам, в содружестве с визажистом, руководил своими преображениями.
Последнее его появление на телевидении в программе у известного ведущего Андрея Бардова было весьма показательным — отец, затянутый в черную кожу, сидел, откинувшись на спинку кресла, и, положив ногу на ногу, небрежно покачивал кончиком остроносой туфли. В руке он картинно держал инкрустированную трубку, которую периодически посасывал, хотя на самом деле отродясь не курил, всегда берег голос и безумно боялся респираторных заболеваний.
Сорокапятилетний ведущий, умная и тонкая штучка, немало повидавший за свою достаточно долгую жизнь в эфире, в явном шоке от просмотренной очередной премьеры, умело заводил отца, который старался вовсю, пытаясь произвести впечатление приобщением к новому мышлению суперпродвинутостью и раскованностью взглядов. Его заключительным откровением на вопрос об оценке состояния музыки сегодня и прогнозов на будущее было категорически заявленное:
— Великая, истинная музыка кончилась, новых имен нет и не предвидится, а все, что сегодня сочиняется, — упражнения для самих музыкантов, в основном бездарные и беспомощные.
— А что скажет ваше дирижерское начало?
— Не лучше обстоит дело и с дирижированием — остались считанные великие дирижеры, а за ними — выхолощенность, серость, а то и полный мрак. Многочисленные фестивали и конкурсы, в которых я полностью разочаровался и никуда никогда больше не поеду, доказывают лишь одно — все погрязли в коррупции, повязаны круговой порукой, оценка судей необъективна, поэтому все не только усреднено, а абсолютно обезличено…
Единственное, что после такой безапелляционной декларации смог выдавить из себя ведущий, было:
— Мрачновато мы что-то разобрались с высоким искусством… Зато уж точно повезло эстраде — пополняется именами самой высокой пробы…
Наверное, отец и сам не до конца осознавал, на кого и за что ополчился, но видеть и слышать его таким было довольно тяжело, я-то понимала, что за этим эпатажем и бессмысленной напористостью не стоит ничего, кроме желания скрыть боль и собственное бессилие.
Может быть, это немного и возвышало его в собственных глазах, но мне было ясно — ему плохо. Его мысли стали мельчать и оскудевать… Мне казалось, что и душа его тоже постепенно опустошается, и это было похоже на преждевременное старение. Неужели самое горькое человеческое состояние уже незаметно подкралось к нему, так рано? Мне не хотелось в это верить, ему было всего шестьдесят шесть лет. Но что же тогда это такое? Он меняется на глазах, неадекватно воспринимает реальность и даже внешне, несмотря на все ухищрения, выглядит старше своего возраста…