Угадав искру узнавания в моих глазах, она медленно отодвинула от себя так и не тронутый кофе, встала и двинулась мимо церкви в сторону моря. Когда она скрылась из виду за поворотом, я поднялся и тоже не спеша, пару раз остановившись переброситься вечным «как дела?» с кем-то из вновь подошедших, пошел туда же, к набережной. Туда ведет только один путь.
Она стояла на горбатом пешеходном мостике, перекинутом через речку в точке, где та добиралась до своего великого финиша. Начался прилив, и океанская вода, шипя на камнях, заполняла речное русло. Я встал рядом, облокотившись о перила.
– Как ты нашла меня?
– Давно ты здесь?
– Почти год.
– Чем занят?
– Живу. А ты?
Мы разговаривали, стоя рядом, но глядя прямо перед собой в белую пену прибоя.
– Я не искала. Приплыла сюда на Новый год. Вчера случайно увидела тебя, не сразу узнала. Постарел, лысый стал, голова как колено. Загорелый такой. Впрочем, ты всегда был смуглым. Настоящий португалец. Только походка осталась прежней, танцующей – вот по ней я тебя и узнала… А я растолстела сверх всякой меры, диабет, старая кошелка. Никому не нужная одинокая пенсионерка.
– Ты старая кокетка, Агнесс. Ты всегда была кокеткой, этого у тебя не отнять. Приплыла, говоришь? Так это твое корыто болталось у пляжа два дня?
– Правда, она красавица?
– Океанская яхта «Азимут 77S»… Пенсионерка, говоришь? У нас в баре спорили, саудовский шейх к нам приплыл или английский миллионер. Я сказал, русский, сейчас русские самые богатые. Мне поверили.
– А это никакой не шейх, это я. И, между прочим, действительно уже лет восемь… Нет, больше… Сколько мы с тобой не виделись, Руди, лет пятнадцать?
– Двадцать лет, Агнесс, двадцать.
– Ну, значит, лет двенадцать как я на пенсии. Веду тихий размеренный образ жизни. Крохотная квартирка в пригороде Гамбурга, вокруг в основном такие же старики.
Она повысила голос:
– И, между прочим, я вырезаю талоны на скидки в супермаркете. Да! Я должна экономить! Что скажут соседи, если увидят, что я живу не по средствам?
– Что они скажут, если увидят твою яхту?
– Господи, Руди, где они увидят-то ее? В нашем тесном дворике, справа от помойки?
Мы уже не стояли на мостике, а прохаживались по набережной, сначала мимо украшенных лампочками пальм и треугольных сверкающих псевдоелок до теннисного корта и часовенки Святого Рока, потом обратно, мимо бухты с пляжем с ярко-желтым, привезенным из Марокко песком, мимо маленькой марины, где постанывали, поскрипывали, непрерывно пританцовывая на мелкой волне, катера и яхты – тоже маленькие, куда им до Агнессиного плавучего дворца. Она опиралась на мою руку, и опиралась все сильнее – таскать свое грандиозное тело ей было нелегко. Я предложил пойти ко мне, взять бутылку скотча в баре и поговорить уже спокойно, в комфорте, как положено двум старикам.
– Только не называй меня Руди. Мое имя Гонзу.
– А чем тебя не устроило имя Руди? По-моему, очень благородно – Рудольф. Когда я была вдовой немецкого генерала… Ах, мой бедный Клаус!
У нее в руках оказался розовый кружевной платочек, и она стала театрально вытирать им слезы. Это была она, моя Агнесс! Ее любовь к розовым кружевам осталась неизменной.
– Так вот, когда я была вдовой немецкого генерала, моего водителя звали Рудольф. Прекрасный, чуткий юноша…
Я сжал ее локоть.
– Хельмут. Твоего генерала звали Хельмут фон Мольтке, ты сама это придумала. И это я был твоим водителем, Агнесс. Прекрати кокетничать.
– А ты помнишь, какое это было красивое дело? Ницца, май, Каннский кинофестиваль, все эти лопоухие знаменитости, увешанные камешками по самые носы… А помнишь, какой у нас был шикарный номер в «Негреску» с подлинниками Модильяни в спальне?
– И липовая немецкая генеральша так за него и не заплатила.
Конечно, я помню. Мы тогда здорово растрясли этих павлинов, поводивших радужными хвостами на красной фестивальной дорожке, а заодно и их спонсоров, гордо надувавших свои золотые зобные мешки, как жабы в брачный период. Ницца, Ницца, пестрый порочный калейдоскоп…
Кстати, именно в Ницце мы и познакомились.
Руди, мой мальчик!
Мне было двадцать лет, я только что расстался со своими напарниками Тру и Сушем.
Я придумал – придумал сам, один! – шикарную аферу. Основная роль тоже была моя, этим двоим нужно было только подойти вовремя, и все дела. И «лаве» мы делили соответственно: половина – мне, половина – им на двоих. Где-нибудь на не особо людной улице я высматривал фраерка, такого честного и благонадежного с виду, давал ему пройти мимо, а потом бежал, обгоняя его. И вот в тот момент, когда я пробегал мимо этого фраера… Нет, я ничего у него не выхватывал, не тащил из кармана или еще откуда. Наоборот, я «случайно» ронял ему под ноги свой «лопатник» и тут же скрывался в ближайшем подъезде или в подворотне. А ребятишки мои сидели напротив через дорогу, наблюдая за всей этой сценой. Упавший под ноги кошелек кто-то поднимал с целью поживиться, кто-то – чтобы отдать «раззяве», выронившему его, но поднимали все, сто процентов. А подняв, или быстренько отходили в сторону, или рвались догнать меня. Но, безусловно, не находили и далее в некотором недоумении следовали с бумажником своей дорогой. Потом открывали его – вдруг там номер телефона или адрес есть, чтобы все-таки вернуть хозяину его вещь. Суш незаметно провожал этого лоха, а Тру поджидал меня и показывал, в какую сторону мне идти. В общем, ровно в тот момент, когда фраер открывал мой бумажник, я к нему подходил и предъявлял свои права. Громко, между прочим, предъявлял, всячески обвиняя бедолагу в краже. И, что бы он там ни пел, я, выхватив у него из рук «лопатник», начинал вопить на всю улицу, что он украл у меня пятьсот франков. Или тысячу, это уж как я сам оценивал его платежеспособность. Он, конечно, упирался, и вот тут подходили мои ребятки. Они парнишки были крепкие, особенно Тру. У него руки были, как две рульки, ну и морда тоже как-то в этом же ключе – свиная харя с гнилыми зубами и снулыми глазками. Ну, они подходили к нам и интересовались, что за базар не по делу. «Обокрали», – жалуюсь. «Этот?» – «Он самый». Ну и тут они реально начинали на фраерка наступать, что он, мол, на чужой территории работает и что за такие кренделя надо платить. В общем, снимался с чувачка весь жирок, какой он по несчастности с собой имел. И честно делился по указанной ранее пропорции.