Но и сама мать не очень-то управлялась с Лили. Если под окнами ребятня с визгом летала на тарзанке вокруг единственного дерева – это придумала ее дочь. Если во дворе вдруг наступала полная тишина, значит, всех детей увел прочь гаммельнский крысолов в желтых шортиках и перепачканной футболке с чеширской улыбкой во все пузо. Лили уболтала народ пойти кататься на лошадках. «Почему не дадут покататься? Обязательно дадут, мы же заплатим», – на чумазой ладошке лежала горстка мелочи. Над головой Лили всегда царило безоблачное небо, и жизнь ее была полна радостей, приключений и чупа-чупсов».
В школе я полгода привыкала к тому, что Бригитта – это я. Что эти три слога камнепада – мое имя. Училка спрашивала маму: «У вашей девочки плохой слух? Я ее зову, зову, а она не реагирует». Бригитта была девочкой тихой, в классе особо ни с кем не дружила, инициативы не проявляла. Но и не хулиганила, как некоторые. Была незаметной, незапоминающейся.
А потом мы с мамой уехали в Засниц, туда, где раньше жила ее мать, моя бабушка. Туда, где когда-то давно над головой храброго капитана Лили реял пиратский флаг. А квартира с мансардным окошком осталась папе.
Не могу сказать, что родительский развод как-то на меня повлиял. Ничего такого трагического не произошло. Мама, кстати, быстро вышла замуж, отчим мой, громогласный и чихавший оглушительно, как артиллерийская канонада, человеком был добрым. Когда я заканчивала школу, у меня появился младший братишка Вилли – розовый, круглый и такой же громкий, как его отец. Потом я уехала учиться в Берлин и приезжала к маме все реже – им было хорошо и без меня, а я совсем перестала там чувствовать, что я дома.
С отцом я дважды ездила на море. Все смотрели на нас как на пару. Меня это бесконечно напрягало, хотелось объяснить каждому, что это папа, МОЙ папа, мой ПАПА! А не то, что они подумали. И в третий раз я ему отказала в совместном отпуске, сославшись на какую-то ерунду.
После института я осталась в Берлине преподавать школьникам литературу.
Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, не зануда, не синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был, вполне себе приличный, в банке работал менеджером по… Господи, как его? По хеджингу вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить.
Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, в первый раз на эту чертову трассу забравшись, я вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком, как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что? Мой катался, а я внизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке.
Расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снимаемой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.
А восемь месяцев назад папа умер – сердце. И оказалось, что квартиру – ту самую, в старой части Нюрнберга; ту, где я была принцессой Лили – он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может, там и останусь. Все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.
Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но это была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем, я ее узнала, а она меня – нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг, в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы: