Я иногда задумываюсь после, когда кончаем и, довольные, сытые, отваливаемся друг от друга: «Это же Энди! Энди, мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди был недоступен. А теперь он мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!»
Про то, что мы учились с ним в одной школе, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову пришлось, то рассказала бы – подумаешь, тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня – ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках – он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.
– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше – тебе же тут совсем рядом.
Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться? Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама то, мама это, маме надо, мама хотела… Она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная.
Я в курсе, что у мамы все в порядке. Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает. Отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили – Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще? Все живы, здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В «Фейсбуке» пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с Новым годом, с днями рождения поздравляем, все как у всех.
А Энди может по три раза за вечер, когда он со мной, домой позвонить. И не чтобы узнать, приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток вроде никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболой. Это, говорит, гипербола, сколько лет мусолим одно и то же, а у него все гипербола. Смешно, правда?
И на третьем месяце наших отношений Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я кобыла и меня барышник на базар выводит. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.
И вот сакральный день настал, меня ведут на заклание. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот, что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду.
Народу в кафешке, кроме меня, три человека. Двое маляров, что ли, в комбезах, слегка подмазанных краской, пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась – морщинистые веки голубенькие, а губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони заскорузлые, ногти с траурной каемкой – такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится: то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.