– Как позвонишь? У тебя есть смартфон?
Он вытаращился на нее.
– Ты вообще из виртуала не выпадаешь? Есть стационарный телефон. Вон стоит.
Его палец описал круг и уперся в большой аппарат.
– Телефон и факс. Да, здесь такими еще пользуются. Представляешь, из факса выползает бумажный лист, а на нем буковки, картинки. Если будет рейс, улетим. Нет – морем пойдем. Тут внизу посадка на паром. На нем надежнее, чем катером. Он не слишком большой, но всяко лучше, если штормит. Короче, доберемся, найдем гостиницу, про которую постер висел на кассе. Ну, где Роналду останавливается. Ты не помнишь, как она называется, что там написано?
Она помотала головой:
– Нет. Ты тоже?
– Не помню. Но это не важно. Уверен, каждый таксист знает. Еще бы, местная достопримечательность. Найдем… Ладно, давай укладываться. Вставать рано. Самолет, если полетит, то часов в семь, паром отправляется где-то в восемь. Ты на кровати ложись, а я тут, на диване. Только плед возьму и подушку.
Она кивнула. Молча дожевала свой бутер, сполоснула чашку в крохотной раковине, поставила на сушилку. Пошла в спальню, села на край кровати. Он вошел следом, потянул за угол покрывала.
– Дай-ка. И подушку одну брось мне.
Она потянулась за подушкой, но остановилась.
– Не надо на диване. Ложись со мной.
Он посмотрел ей в лицо. Взгляд был долгим и серьезным, даже, пожалуй, изучающим, будто он смотрел на какое-то не вполне понятное, неизвестное насекомое, не зная, чего от него ждать.
– Уверена?
Она кивнула.
– Да? – спросил еще раз.
– Да.
Все так же глядя ей в лицо, он стянул через голову футболку. Протянув руку, щелкнул выключателем. В комнате стало темно.
За приоткрытым окном стучал равнодушный дождь, океан рычал и бесился от невозможности развалить скалу, подпирающую крепость и студию, в которой мужские пальцы нежно ласкали женское тело, будто бегали по струнам. И оно, это тело, откликалось, как инструмент, настроенный именно под его руку. И вроде даже было слышно, как напевал тихий голос под аккомпанемент дождя и океана.
А потом, когда прозвучал последний стон – тире между возбуждением и покоем, – женщина сказала тихо, словно самой себе:
– Пять лет.
И повторила с хриплым изломом:
– Пять лет у меня не было никого. И ничего не было.
Он понимал, что она ждет от него соучастия, заинтересованности. Надо было попросить ее продолжить, чтобы она вывалила наружу то, что жгло ее изнутри. Он погладил ее руку, белеющую в сумраке, и спросил:
– Почему?
– Пять лет назад я умерла. Шла через двор поздно – у нас был большой двор, запущенный, все заросло кустами, – и из этих кустов выскочил какой-то гад. Набросился на меня, стал душить и насиловать. Зажал мне горло, я даже закричать не могла. Я почти задохнулась. Почти умерла. Но ему мало показалось. Ему надо было меня убить. Он взял кирпич и размозжил мне голову. Не знаю, почему я выжила. Череп мне собирали по кусочкам. Почти год моталась по больницам. Помню только боль – ледяной искрящийся колодец, из которого невозможно выползти. Я разучилась жить, как все нормальные люди. Разучилась выходить на улицу. Боялась. Этого отморозка так и не поймали. И мне казалось, он всегда стоит во дворе, ждет меня. Поменяла квартиру. Никаких дворов, тридцатиэтажная башня среди таких же. За окном лишь небо. Но не помогло. Врачи сказали, агорафобия. Не лечится. Но можно приспособиться. Я приспособилась. У нас, знаешь, все можно заказать с доставкой на дом: продукты, еду из ресторана, книги, одежду. Да и зачем одежда, если я не выхожу? И если бы не Сашка – моего брата зовут Сашка, Александр, – если бы он не вляпался в это дерьмо, я бы всю жизнь прожила в четырех стенах. Я даже вступила в виртуальный клуб таких же ущербных. Это удобно, мы поддерживаем друг друга, рассказываем, как живем в своих раковинах. Правда, как моллюски. Прикрепились к камушку, захлопнули створки и сидим там, внутри. Вроде разговариваешь с кем-то, но этого человека как бы и нет вовсе, он виртуальный фантом. Он не может напасть, схватить. Он безопасен.
Она говорила, уставившись в сумрак потолка, непонятно, ему или, может, самой себе. Словно подводила итог. Итог своей жизни. Куска жизни, который провела она в скорлупе, в добровольном заточении… Нет, про добровольное он зря подумал. В вынужденном. Как вынужден узник сидеть в камере, больной – в палате, улитка – в раковине. Выбора нет.