— Откуда ты знаешь?
— Знаю, и все тут.
Из дождя и тумана снова вынырнули две белоруски, перед входом выбросили скелеты зонтов и выпутались из резиновых плащей, какие носят рыбаки. Синие от холода, на лице разводы туши, накладные ресницы отклеились, помада размазалась — ни дать ни взять заплаканные семиклассницы.
Рышек усадил их за наш столик, принес очередной ящик с бутылками, поставил на пол, они хотели сразу бежать обратно, но Рышек буркнул, что не горит, налил им водки, отошел почти твердым шагом и вернулся, неся блюдо с копченой рыбой. Они набросились на рыбу жадно, как чайки, выхватывая друг у дружки лучшие кусочки, и тут опять грянула музыка.
Теперь состязались две гармони, какая-то женщина, крича, что хочет домой, отбивалась от троих мужиков, одного из них, в элегантном костюме, стошнило на пол, но он немедленно бросил сотню уборщице. «Азиаты долбаные», — пробормотал Рышек. Кто-то запел: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет…» Гармонисты, один за другим, подхватили: «…Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет».
Это было «Письмо матери» Есенина, любимая песня урок в лагерях Советского Союза, или России, кому как угодно. Белоруски тоже знали слова и присоединились. Теперь пел уже весь зал:
— Как в церкви, — усмехнулся Рышек.
Сейчас-то я понимаю, что это покажется странноватым… да, верно, я был здорово пьян, но не до полной отключки, и, честное слово, клянусь, к нам тогда подсела та самая тетка, что приехала из Москвы искать сына, села и поставила рядом со стулом пластиковый пакет «Мальборо», формат А4.
— Это было чудо, — сказала она. — Обыкновенное чудо. — Рышек налил ей полную стопку, а белоруски подставили свои. — Чудо, что сынок мой нашелся. Послезавтра возвращаемся в Москву, я его забираю. Ну скажите сами, разве это не Божье произволение? Когда Захарка собрался сюда ехать, я его отвела к Соломону Палычу, зубному врачу. Сыночек мой у чеченцев в яме все зубы потерял. А лучше Палыча в Москве нет зубного врача, и попасть к нему жуть как трудно. К счастью, одна знакомая бабулька — она ему деревенские яйца носила — замолвила за нас словечко, и он согласился принять Захарку моего без очереди и предложил на выбор: либо платиновый мост, либо позолоченный, либо железный. Мы попросили самый дешевый, железный, в долг — у нас уже ни копейки не было. Всё истратили, последнее — Захарке на билет. И Палыч сделал — просто загляденье.
У белорусок слезы текли по щекам, а весь зал разливался:
— И если б не эти зубы, Игорь, ну, тот, что ходит по пляжу с детектором и ищет автомобильные ключи или мелочь, ни за что бы сыночка моего не определил и не откопал. Головушка-то всего один денек пролежала в песке и нисколечко не попортилась, — она показала на пластиковый пакет. — Закопали ее прямо возле деревянного помоста, там, где спуск на пляж из этой самой «Карениной».
— Я слыхал, — кивнул Рышек. — Но не знал, что это ваш сын. Значит, не простили ему.
— Да это ж не люди, звери. А зверь разве кому простит? Хорошо еще так закончилось, мог же ведь без следа пропасть, а так упокоится в родимой земле. Говорят, Иринушка, невеста его, за которой он на свою беду сюда приехал, в кино снимается. Видать, так Господь распорядился. — Выпила еще стопку «Столичной», подхватила пластиковый пакет и ушла.
— Господи, — сказал Рышек. — Как же наша Иринка этого своего Захара любила! Ночи напролет обжимались где ни попадя, на чердаках, в парке. А когда его забрали в армию и отправили в Грозный, она решила, что он не вернется, и надумала топиться. Села на берегу Москвы-реки и считает на ромашке: прыгать — не прыгать. Вышло прыгать, но тут рядышком присел бездомный пес, черная дворняга, посмотрел на нее человеческими глазами, будто все понимает, положил морду ей на колени, и получился между ними тайный договор, какой только между человеком и зверем возможен.
— И не прыгнула?
— He-а. Ждала, ждала и дождалась: на Белорусском вокзале выходит из метро, исхудалый, поседевший, он или не он? Он! Она в слезы, теперь от счастья. И было счастье, покуда не поехала сюда на заработки, ну а дальше… сам понимаешь.