Выбирать панам не из чего. Волю гетмана приняли к сведению, и королем был избран Ян Казимир, после чего Хмельницкий, торжественно вступив в Киев 23 декабря, отправляет новому королю мирные предложения. Отнюдь не ультиматум. Напротив. Он не требует, а верноподданно, по всей необходимой форме просит ликвидировать Брестскую унию или, по крайней мере, запретить униатам миссионерствовать вне Галиции, юридически зафиксировать право реестровых владеть землей на Левобережье (о, хутор Субботов!) и лишить этого права магнатов. Обратим внимание: пункты более чем традиционные, ни о какой независимости речи нет, об освобождении «хлопов» тоже (реестровым на крестьян плевать, они их «кидали» всегда); новация разве что насчет магнатов — раз уж их владения захвачены, зачем отдавать? Однако именно этот пункт «пропозиций» напрочь исключает возможность консенсуса. Посольство Адама Киселя, единственного православного сенатора Речи Посполитой и близкого друга Хмельницкого, вполне разделявшего его «довоенные» требования и имевшего полномочия соглашаться на «разумный компромисс», провалилось. Как, впрочем, и расчет гетмана на «своего» короля оказался ошибочным. Ян Казимир не был трусом (трусов в роду Ваза не водилось), но, в отличие от равнодушного к высоким материям брата, был фанатиком. С детства предназначенный для духовной карьеры, имевший высокий церковный сан и снявший рясу по особому дозволению Ватикана, он считал своим христианским долгом окоротить «взбесившуюся схизму», тем паче, что рынок ландскнехтов в связи с окончанием Тридцатилетней войны был переполнен спецами, а магнаты готовы были раскошеливаться.
Алеет Восток
Увы, попытка реванша завершилась очередным крахом. В очередной засаде близ Зборова, огромная, очень качественная армия Речи Посполитой терпит поражение, влезает в «мешок» и впадает в панику. Самого Яна Казимира от плена спасает вмешательство крымского хана, пришедшего на поле боя со всей ордой, и заставившего Хмельницкого мириться под угрозой удара в спину. Кстати сказать, более чем сомнительны рассуждения о том, что, дескать, «хан изменил украинскому союзнику». Во-первых, в отличие от Тугай-бея и прочих, по традиции имевших право грабить кого угодно на пару с кем угодно, хан был монархом, и никакой союз с удачливым бандитом, каковым юридически являлся гетман, между ними был немыслим. Речь могла идти только о вассалитете, и значит, хан мог приказывать, не мотивируя. Но, что еще важнее, сам факт присутствия хана на поле боя означал, что поход согласован со Стамбулом; самодеятельности на таком уровне турки не прощали, и Ислам-Гирей хорошо знал о судьбе своих предшественников, забывших об этом. Стамбулу же было выгодно максимальное ослабление Польши, но не ее полный крах. Ибо крах вполне мог повлечь раздел РП между Австрией и Россией, многократно их усиливающий. В общем, став жертвой высокой политики, гетман был вынужден идти на переговоры, благо на сей раз слушали его очень внимательно. Но даже теперь, во второй (и последний) раз имея все карты на руках, Хмельницкий удивительно скромен. Согласно статьям Зборовского мира, подписанного 8 мая 1649 года, мятеж квалифицировался как реализация права подданных на восстание, а земли Малой Руси выделялись из состава Польши и ВКЛ в отдельную административную единицу, Гетманщину, с широкой внутренней автономией и выборными органами власти. Казацкий реестр (гарантия соблюдения договора) увеличивался до 40 тысяч сабель. Фактически речь шла о превращении двуединой РП в триединую. Не могу доказать документально, но сильно подозреваю, что главным автором документа стал «канцлер» и alter ego гетмана Иван Выговский, действия которого в недалеком будущем будут направлены на реализацию идеи Великого Княжества Русского в составе Речи Посполитой. Но что характерно, об отмене крепостного права в документе, как и 8 месяцев назад, нет ни слова. «Посполитых» в очередной раз кинули, и сам Хмельницкий дал по этому поводу исчерпывающее разъяснение: «Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый своего глядит — казак своих вольностей, а кто не попав до реестру, тому доля воротытся до своих панив, працювати и платити володарям десяту копу»…
По итогам Зборовского договора в свои имения на Periferia начали возвращаться беженцы, чему крестьяне, успевшие разделить и землю, и панский скарб были вовсе не рады. Панов начали убивать, Варшава возмущаться, Хмельницкий, вполне довольный ситуацией, — вешать и сажать на колья нарушителей конвенции. В итоге по украинам поползли песенки, звучавшие (в наиболее мягком варианте) примерно так: «Ой, бодай того Хмеля перша куля не минула, а вторая устрилыла, прямо в серце угодыла». Поскольку авторов разыскать возможности не было, на колья сажали исполнителей — бандуристов и прочих кобзарей. Однако рейтинг падал, и Хмельницкий, имевший воистину волчье чутье, это понимал. Как понимал и то, что на лаврах почивать рано. Зборовский договор, вполне устраивавший Хмельницкого, так и не был ратифицирован сеймом. Польша вовсе не считала ситуацию разъясненной окончательно. Она сосредотачивалась. Не спеша, учитывая все возможные варианты. В декабре 1650 сейм утвердил новый карательный поход, и ситуация сразу стала складываться не в пользу казаков. То ли, старея, гетман перестал ловить мышей, то ли Фортуна на сей раз слегка задремала, но летом 1651-го в двухнедельном сражении под Берестечком казацкое войско потерпело тяжелейшее поражение. Белоцерковский договор оказался унизителен и тяжек: реестр сокращался наполовину, до 20 000, казацкую территорию ограничили до Киевского воеводства, шляхта получала обратно владения в полном объеме. Ничего удивительного, что по разоренному краю покатились восстания, и земля под гетманом, которому доселе прощалось все, поскольку ему в смысле везения не было альтернативы, закачалась. Со стихийными восстаниями на селе справиться, контролируя казачество, было не так сложно, но 20000 «выписчиков» предпочитали смерть возвращению к полевым работам, и кому, как не Хмельницкому, было знать, что такое казачий костяк, обросший крестьянским мясом? Но при этом Варшава, Белоцерковский договор, в отличие от Зборовского, ратифицировавшая по всей форме, требовала от вельможного пана гетмана скрупулезного выполнения обязательств, хотя бы на подведомственных ему территориях гражданской войны, которая вовсе не факт, что оказалась бы успешной. И самое безотрадное, что — Хмельницкий был слишком умен, чтобы этого не понимать — в случае поражения деваться ему будет некуда. Для поляков он — преступник, чьи деяния срока давности не имеют, и оказаться в их руках в качестве беглеца означает смерть, какие бы соглашения ни были достигнуты (впоследствии именно такая судьба постигла некоторых чересчур заигравшихся соратников гетмана). Прятаться в России, Крыму, Турции? Но после 10 лет практически абсолютной власти такая жизнь будет хуже смерти, тем паче, что татары и турки вполне могут польститься на то, что эмигрант привезет с собой, а если не везти с собой ничего, то, опять-таки, разве это жизнь?
Спасите наши души!
Именно в это время, по свидетельству очевидцев, гетман, и раньше не бывший врагом зеленого змия, начинает закладывать за воротник чересчур, даже по казацким меркам 17 века. И как раз с этого времени принимается искать варианты, рассылая письма во все сопредельные страны, причем особенно не щадя Москву — там эпистолы из Чигирина появляются чуть ли не раз в месяц. А вот переписка с Варшавой практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начинать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться. Таковых две — Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис — только что удавили султана Ибрагима (кстати, первый, за год до Карла Стюарта, монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду, за профнепригодность и антинародную политику), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборками с Венецией и Ираном. Да и народ за крымские шалости турок ненавидит почти так же, как ляхов. Молдова и Трансильвания — смешно. Помочь не помогут, а продать продадут. Иное дело — Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции, опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются (своих хватает), никакой миграции голозадых дворян не предвидится — дай Бог не так давно приобретенное Поволжье освоить, и наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Короче говоря, альтернативы нет. Проблема, однако, заключалась в том, что Москва вовсе не спешила обрадоваться и распахнуть объятия. Там крепко сомневались, нужно ли вообще стране враждовать с Польшей, тем паче за разоренную и крайне проблемную территорию с хоть и единоверным, но психологически надломленным населением. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев…