Патары упорно отказывали римлянам в повиновении, и Брут не решался напасть на город, боясь такого же безумия, как в Ксанфе. После долгих размышлений он отпустил без выкупа несколько женщин из Патар, захваченных его солдатами. То были жены и дочери видных граждан, и своими рассказами о Бруте, о его необыкновенной честности и справедливости они убедили отцов и мужей смириться и сдать город римлянам. После этого и все прочие ликийцы покорились и доверились Бруту. Его честность и доброжелательность превзошли все их ожидания, ибо в то самое время, когда Кассий заставил родосцев выдать всё золото и серебро, какое было у каждого в доме (из этих взносов составилась сумма около восьми тысяч талантов), да сверх того обязал город в целом уплатить ещё пятьсот талантов, в это самое время Брут взыскал с ликийцев сто пятьдесят талантов и, не причинив им более никакого вреда или же убытка, ушел в Ионию»[195].
Горацию, очевидно, довелось лично наблюдать падение ликийских городов, что, безусловно, оставило в его душе глубокий след. После этого он побывал во многих городах Малой Азии, например, в Сардах, Смирне, Колофоне, Лебедосе, а также на прилегающих островах — Хиосе, Лесбосе, Самосе. В послании к Буллатию (I.11) поэт пишет о тех местах, которые явно посещал в молодости:
Летом 42 года до н. э. Брут и Кассий встретились в Сардах и, объединив свои легионы, решили переправиться через Геллеспонт на Балканы, чтобы уничтожить основные силы триумвиров, двигавшиеся в Македонию[197]. По свидетельству Плутарха, «когда они уже готовились переправиться из Азии в Европу, Бруту, как сообщают, явилось великое и удивительное знамение. Он и от природы был не сонлив, а упражнениями и непримиримою строгостью к себе сократил часы сна донельзя, так что днем вообще не ложился, а ночью — лишь после того, как не оставалось ни единого дела, которым он мог бы заняться, и ни единого человека, с которым он мог бы вести беседу. А в ту пору, когда война уже началась и исход всего начатого был в руках Брута, а мысли и заботы его были устремлены в будущее, он обыкновенно с вечера, сразу после обеда, дремал недолго, чтобы всю оставшуюся часть ночи посвятить неотложным делам. Если же он всё завершал и приводил в порядок скорее обычного, то читал какую-нибудь книгу, вплоть до третьей стражи (до полуночи. — М. Б.) — пока не приходили с докладом центурионы и военные трибуны. Итак, он собирался переправлять войско в Европу. Была самая глухая часть ночи, в палатке Брута горел тусклый огонь; весь лагерь обнимала глубокая тишина. Брут был погружен в свои думы и размышления, как вдруг ему послышалось, будто кто-то вошел. Подняв глаза, он разглядел у входа страшный, чудовищный призрак исполинского роста. Видение стояло молча. Собравшись с силами, Брут спросил: „Кто ты — человек или бог, и зачем пришел?“ Призрак отвечал: „Я твой злой гений, Брут, ты увидишь меня при Филиппах“. — „Что ж, до свидания“, — бесстрашно промолвил Брут»[198]. Когда призрак Гая Юлия Цезаря, а это был именно он, внезапно исчез, Брут позвал рабов, но они в один голос уверяли, что ничего не видели и не слышали.
Легионы Брута и Кассия успешно переправились на Балканы и двинулись в Македонию. Наконец, близ города Филиппы две огромные армии республиканцев и цезарианцев встретились и расположились лагерями друг против друга[199]. Финансовое и материальное положение республиканской армии было намного лучше, поэтому Кассий предлагал как можно дольше не вступать в генеральное сражение, чтобы истощить и обескровить войска триумвиров, которые были отрезаны от источников снабжения и не имели достаточных запасов провизии. Однако на очередном военном совете все же было принято решение о немедленном вступлении в битву. Дело в том, что солдаты республиканцев были крайне недовольны задержкой, из-за чего в войсках началось брожение, а также участились случаи дезертирства[200].
199
Подробнее см.:
200