Хотел тут и я вопрос задать: неужто даже теперь не бывает, когда по меньшей мере один из тех двоих помер? И дальше я хотел спросить: чего ж это вы, писатель Многоухин, шляетесь в таком случае по миру, ежели в Москве такие дела? А вдруг - звонок? Хотел я так спросить, но спросил: где тут у вас выход, господа.
Вспомни, Сашук, я тебе всегда советовал подбирать приятелей со вкусом построже.
Между тем не приятелю, а другу твоему, пусть и сомнительному, - мне выпало такое, что вчера утром, проснувшись всё на той же сиротской постельке своей, а точней: очнувшись, я покаялся. В отличие от того мелкого писателя-преступника - бескорыстно. Ни о какой выгоде я не думал, а снился мне всю ночь сон ужасный, будто сижу я на лекции в Прадо, или в Пушкинском музее, не узнал, на балконе. А он, проклятый, сильно наклонён в сторону партера, так что кресла там тоже с наклоном и скользкие, падлы. Кроме того, на лобном том месте нет перил, или другого заметного барьера, так что если съедешь - то и ядранёшься с высот в зал, придавив внизу кого-нибудь из буржуйчиков в кудрях бараньих. Всю эту ночь я учился сидеть на этом пыталище, но так и не научился. Однако же и не упал. Ибо так решил Господь для вящей Славы Своей. Чтобы я ночью не разбился, а смог бы наутро раскаяться.
Утром же все мышцы мои оказались сотворёнными не из глины, не из ничего, а из говна. И пот из него же. И у меня не осталось сомнений: я должен покаяться.
Итак, я стал горестно каяться, покачиваясь на постели, как это делают лукавые иудеи на молитве - но искренне, в отличие от них. И стал трактовать свои сны, как это делали их предки, но не выдавая их за пророчества всему человечеству, а принимая только на свой счёт. В это время Дж. Т. подымался по лестнице в мою каморку и раздумывал над тем, как бы ему начать свою омерзительно пошлую речь, чтобы она пошлой не выглядела. Не додумав как следует, но уже войдя, он и выпалил: "Не находишь ли, дражайший кум, что пора того... завязывать, ибо..."
Я не дал ему закончить. Вскочил с постели и обнял, радостно! Какое единомыслие, что там, единодушие! Какое и облегчение душевное! Вот что такое, Сашук, настоящий друг. Как самый хороший сон слетел с меня дурной сон мой. И я почистил зубы, и я умылся как следует, и мы отправились к завтраку, на пружинящих ногах и с упругими, как мячи, как наливные сливы, душами.
За завтраком, как обычно - скверным, мы выпили всего лишь по бокалу пива. По маленькому. Ни глотка вина, проклятого сантуринского! Выпили торжествуя, но скромно. Со щитами - но строгие и молчаливые, как на щитах.
А когда покончили с завтраком... Точно молния вдруг сверкнула перед нами! Не сговариваясь, ещё более единодушно, если это возможно, вмиг осатанев, мы помчались в обжорку напротив, самую грязную в Мадриде, и до трёх часов дня жадно лакали сантуринское с бургундским, и всё прочая, на что у Дж. Т. хватило денег. Словно, повторяю, осатанелые. Совершенно молча.
В три же часа возникла из тумана фея донья Росария, я тебе уже пытался писать про неё, добавила денег, и в четыре мы повлеклись к ней на дом, ибо оставаться на топталищах было уже неразумно. Да и зря. Как именно мы влеклись - трудновспоминаемо, да и ни к чему это. Что там могло быть примечательного? И только на ступеньках её многоэтажного дома я врубился в отчётливость и сразу узнал, что ключ от квартиры сеньора потеряла. По крайней мере, в сумке мы его не нашли. Саму сумку тоже, потому как сеньора и ею в пути пренебрегла. Почему? Да потому, что будучи нам уже кумою, допивала всё, нами не выпитое, чтоб оно не пропало втуне. В виду невозможности открыть дверь Росарии-кумы пальцем, мы полезли на чердак, так как её этаж последний, а балкон расположен под самым скатом крыши. И до него, мол, рукой подать. Я не знал, чьей именно рукой, но и не спрашивал. Из осторожности, которая обычно возрождается в человеке вместе с отчётливостью - и с нею же вместе пропадает.
Моя отчётливость уже начала замутняться, когда мы стали на край крыши. Крыша была поката, как балкон в проклятом, то бишь, пророческом сне моём. Мы это трое торгующихся, кому из нас сигать вниз, кому принадлежит право первенства: я, Дж., и кума Роза. Я отстаивал право своё, опираясь на присущий мне патриотизм, на великих предков и на соответствующее обещание начальству перед поездкой. После того, как я привлёк Маресьева с Мазепой, Дж. Т. пригрозил меня пристрелить. Ведь ковбои, на которых ссылался он, перед моими викингами - ничто. Родная культура Дж. весьма и весьма чахла. Ему ничего иного не остаётся, и другого не дано: лишь хвататься за револьвер. Но пока мы так спорили, сеньора, не вступая в дискуссию, тихонько спустилась на руках с края крыши и повисла там в нерешительности. Такие действия весьма свойственны её лукавому народцу... Когда нам стало ясно, что нас обошли, мы с Дж. возмущённо вскрикнули. Этот крик заставил Розиту дрогнуть, а пальцы её - разжаться, и она аки листок сердечный с древа спорхнула вниз. Сердце наше с Дж. Т. вмиг соединилось с потусторонним миром. Но и там обнаружилось нечто такое, что оно немедленно разъединилось назад. Мы заглянули за край крыши в пропасть... Коварная Розария стояла на балконе и делала нам пальчиками. Операция чудесным образом была проведена без изъянов. Если не считать изъяном то, что дверь балконная оказалась также крепко запертой.
Далее снова темно в глазах моих, от того, что бурно смеялся, чем и получил мозговой силы удар по памяти. Кстати: никогда не смейся, будучи наполненным.
Только среди ночи меня посетил короткий миг просветления, в котором я всё же успел понять, что мы таки в квартиру Розарии попали. Успел я и сделать вид, что вовсе не думал спать. Хотя члены мои и протестовали против такого гнусного обмана гостеприимной женщины. Протест членов выразился в их манерности и хамской вялости. Чем кокетничают, скоты! Роза, однако, была этим не очень поражена. Но не успела она члены мои вздрючить, как я снова погрузился в темноту. Снова умер. И потому не знаю, удалось ли Розе довести до конца вторую её операцию.
Вот так и всё в этом мире, все в нём начинания: не успеешь начать - а ты уж покойник. А дано ли покойнику ОТТУДА узнать, как его дела ТУТ - это ещё вопрос. Скажу откровенно... Если ты затеваешь дело, умирать не следует. Или, если уж умирать неизбежно, а это - ещё один вопрос, не следует затевать дел. Третьего не дано.
Хотя... может быть, дано четвёртое. Я имею в виду, что к утру я ожил. Настолько, что смог повиноваться необходимости. Необходимость же была - выйти из дому, поскольку в доме хоть шаром покати. Докативши шар до места, мы с Джоном наполнили его, чем нашлось. И после этого сели в автобус, чтобы ехать ко мне в отелишко. Я, очевидно, на крыше вечером простудился. Иначе не объяснить, почему, когда я открыл глаза - автобус ехал. И по совершенно незнакомым улицам. Дж. Т. тоже их не знал. Ну и справедливо: ведь это был уже не Мадрид-папа, а Севилья-мама, откуда пишу и где пребываю. Жизнь тоже потихоньку в меня прибывает. Хотя она и преходяща, но ко мне приходяща, вяще... вернее, паще... паки, паче... ну, да ты меня понял, Сашук.
И вот, теперь идут за мной. И я пойду, за ними. Так что продолжение рассказа - завтра. А это я, на всякий случай, отправлю сегодня. Ну, это... что беру сейчас двумя пальцами за уголок. Такое раздвоение рассказа абсолютно необходимо для истины. Ведь и я сам несколько раздвоен, даже растроен. Потому и не прощаемся.
И не подписываемся: Олег, Дмитрий, Исай.
2? 9? Свль.
18. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Снова сижу я в постели в халате и каюсь.
Джон Т. Реверс кается вместе со мной.
И боимся сходить к завтраку вниз, ибо.
К тому же балкон... помнишь, писал тебе давеча я?
вовсе не доньи Розарии был,
квартира не Розина также и, кажется, дом.
Понятно, зачем члены мои выражали протест.
И вот: мы раскаиваемся и больше не будем.
Мы: я и Дж. Т.
Не знаю, где донья-сеньора сейчас,
но и она - тоже. А нет? К чёрту её,
даже если имеет причину обиды:
"За кладбищенской оградкой долго я ждала его,