И всегда потом при взгляде на эту картину с растекающейся нежной фиолетовой поверхностью я улыбалась.
На второй день пребывания в моём траурном доме, когда иногородние Яшины друзья стали разъезжаться, Игорь вдруг сам принялся рисовать картины. При палящем техасском зное, расположившись в тени эвкалипта, растущего в нашем дворе, взяв бумагу, холсты, краски, цветные карандаши в Яшиной мастерской, он как одержимый безумной страстью, все свои чувства стал отдавать краскам. Он не хотел ни есть, ни пить, ни общаться с людьми и, погрузившись в отрешённое состояние, разговаривал только с красками, будто мистифицировал.
Бесчисленные точки разных цветов и размеров падали на бумагу и, сгущаясь и рассеиваясь, образовывали загадочные лица–маски. Он выводил эти точки, точку за точкой, чёрточку за чёрточкой, линию за линией, и становился как бы медиумом, через которого Первохудожник доносил радости и печали непрерывно меняющегося мира. Из хаоса точек неожиданно возникало лицо, как чистое состояние — или страдания, или созерцания, или умиротворения, или гнева. Одно лицо было из сплетений голубых и розовых тончайших точек, как созданное из нежнейшего вещества и будто освещённое изнутри. Другое — мужское мудрое, волевое лицо… холодное и грозное. Казалось, в рисунки Игорь вкладывал страстное удовольствие, и лица, им нарисованные, были красивыми и таинственными. В этих картинах не было показа отвратительных внутренностей, какие он видел в людях в повседневной жизни, всегда улавливая плохое, изнанку. Нарисованные любовью и печалью, вдохновенные, эти картины–лица оставались в чисто эстетической сфере и прикасались к красоте. Восхищение публики его картинами Игорь принимал с ироничной снисходительностью. Красавица Таня, учёный— термодинамик, одна из его поклонниц, от любви с которой, как он шутил, «может родиться только формула», и «вместо украшений меж грудей у неё висит маленький компьютер», восторгалась его картинами. На её восхитительно–восторженные отзывы он возражал, соединяя кокетство с правдой.
— Это всё ерунда… балуюсь. Я не художник. Вот Тюльпанов — художник! Его картины примиряют меня с жизнью.
— Вы, кажется, учились вместе с Тюльпановым у Акимова?
— Да, мы вместе учились. Я намного его моложе, на десять лет.
— Как же так?!
— Я был вундеркинд, а он переросток.
Чистым художником он не хотел себя считать. И на все вопросы о его живописных талантах он отвечал:
— Я давненько ненавижу рисование декораций. Только в режиссуре моё призвание и любовь. Я сейчас готовлю в Англии представление… Меня пригласили в театр Шекспира. Я работаю с труппой в двести пятьдесят человек. Причём у меня в группе люди из аристократических семей, сыновья лордов.
— Вы так хорошо владеете английским?
— Он мной владеет, я лорда обучаю русским выражениям и через них усваиваю английский язык: «Кто знает? — «Ху в ноуз» Как запомнить английское слово «около»? Просто — «ебаут». Каждый день — «еврей в дей»… И начинал «небоскрёбность слово–излияний» — эпатировать и смешить публику.
Потребность скрываться, играть, притворяться казались ему сильнее, чем быть самим собою.
«Игорь, не поддавайся искушению! — говорил ему Яков во времена нашей юности. — Всё должно быть сознательным, чтобы быть прекрасным! Кому много дано, с того много спросится. Талант нагружает задачи, не предавайся сумасбродству, не растрачивай время». Яков любил его. Любил его спонтанный и авантюрный характер, восхищался его уменьем очаровывать женщин, но видел опасность в вожделениях Игоря, которые отвлекают, не оборачиваясь творчеством. «Сладострастие само по себе ничего не создаёт, много тому примеров. Где же ты будешь черпать истоки творчества? Из любви должен создаваться миф». Яков дал ему прочесть книгу Томаса Манна «Признания авантюриста Феликса Круля». Игорь шутил, что «старается постигать стопроцентную Яшину мудрость».
Прочитал ли он «Признания»?
Тех картин–лиц уже нет на стене, вместо них висят картины других художников.
— Твои мы перевесили в комнату для гостей, — говорю я в ответ на его усмешку, остановившуюся на стене. И чтобы забыть, что он сказал, отогнать от себя тревожные мысли, уйти от разговора о жизни и смерти, не слушать его признания и спрятать своё беспокойство смешанное с недоверием, продолжаю:
— Теперь у нас тут «женская стена. Эта груша нарисована Олей Антоновой…, а это — натюрморт другой художницы, Тони Козловой. Иронично–снисходительное выражение исчезает с его лица, сменяясь мучительной, трагической гримасой. И низким, будто идущим из преисподни голосом, он прерывает меня: