На экстренном заседании Президентского совета Горбачев дал волю эмоциям, решив немедленно выступить по телевидению: "Этого спускать нельзя. Этот параноик рвется в президенты, а окружение науськивает его. Если смолчу, что народ скажет?" Его собственное окружение, в свою очередь, разделилось на два лагеря. А.Лукьянов, В.Крючков и Н.Рыжков "науськивали" своего президента не давать спуску Ельцину. Э.Шеварднадзе, В.Медведев, В.Осипьян, к которым потом присоединились помощники, уговаривали не поддаваться эмоциям и не терять самообладания. В конце концов остыв, он пришел к выводу, что "надо подняться над этой провокацией". Телевизионный "отлуп" было поручено сделать А.Лукьянову.
Убедившись несколько дней спустя, что российский лидер блефовал и его едва замаскированная угроза "поднять народ" на забастовки и демонстрации против союзного центра не реализовалась, Горбачев решил в очередной раз предложить ему мировую, поручив организовать их неофициальную встречу. По оценке самого Горбачева, хотя она и была "непростой", все-таки позволила ослабить напряженность. В.Болдин же, присутствовавший на встрече двух лидеров, считает, что она состоялась слишком поздно и уже ничего не могла поправить в их отношениях: "Ельцин не был способен перешагнуть через накопившиеся обиды и уязвленное самолюбие".
Подняв знамя антисоюзного восстания, Россия возглавила "парад суверенитетов", увлекая своим примером не только другие союзные республики, но и некоторые собственные автономии. Расчет был очевиден: "разберемся с союзной властью, а там будет видно". Подспудно же в головах членов ельцинского окружения, заглядывавшихся на Кремль, звучала фраза, неосторожно брошенная Михаилом Сергеевичем: "Куда они денутся?!"
Пока не дошло до полного разрыва с российским руководством, Горбачев мог относительно спокойно, если не насмешливо, реагировать на эпидемию деклараций о суверенитете, с которыми вслед за Россией после июня 1990 года выступили Украина, Белоруссия, Северная Осетия, Армения, Туркмения, Таджикистан, Коми, Карелия, Гагаузская республика, Удмуртия, Якутия, Приднестровье, Южная Осетия и Иркутская область. Однако уже к октябрю вошедшие во вкус "суверены" начали помимо чисто декларативных политических заявлений принимать решения, которые не могли оставить безразличным союзный центр. Так, если объявление Татарией 15 октября национальным днем памяти погибших при защите Казани от войск Ивана Грозного можно было снисходительно проигнорировать, то заявление Народного фронта Молдавии о необходимости присоединения республики к Румынии или введенный Верховным Советом Казахстана запрет на проведение испытательных ядерных взрывов на полигоне в Семипалатинске, представляли собой прямой вызов авторитету и полномочиям главы государства.
Собственно говоря, поступая таким образом, новая власть в республиках лишь имитировала российскую, которая своими решениями, похоже, пыталась методом произвольного захвата "прирезать" себе дополнительную политическую территорию, отбирая ее у Центра. Возникало впечатление, что в ельцинском штабе был объявлен конкурс на такие популистские шаги, которые бы создавали политические проблемы Горбачеву и позволяли обойти его с "демократического" фланга. Так родились импровизации на тему фермерства в русской деревне, объявление о возобновлении празднования Рождества и обещание найти достойный выход в затянувшемся споре с Японией о Курильских островах.
24 октября, чтобы положить конец половодью "суверенизации", Верховный Совет СССР принял закон, подтверждающий приоритет союзных законов над республиканскими и местными. И в этот же день, то ли дразня, то ли провоцируя Центр, российский парламент проголосовал за закон, устанавливающий на территории РСФСР приоритет республиканского законодательства перед союзным.
Возникла патовая ситуация, в которой Горбачеву оставалось либо смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо стукнуть по столу кулаком и напомнить своим подданным, что "он еще царь". Сделать это можно было, либо попытавшись вернуться в недавнее еще генсековское прошлое, к чему подталкивали некоторые партийные консерваторы из его окружения, либо мощным прорывом вперед вернуть себе политическую инициативу. Из двух взаимоисключающих вариантов Горбачев выбрал... оба. Но поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона преодолеть препятствие.
Взятый в кольцо очагов республиканской смуты, зажатый в тиски между правительством и Верховным Советом, разъяренными его заигрыванием с Ельциным, с одной стороны, и начавшими его открытую травлю за "консерватизм" радикал-демократами, с другой, осажденный обостряющимися экономическими проблемами и преследуемый призраком приближающейся холодной и, вероятно, голодной зимы, Горбачев решил "перезимовать" в "блиндаже сильного государства".
Последним толчком, подвигшим его на такое решение, стала ноябрьская демонстративная обструкция со стороны депутатов Верховного Совета. Дискуссия "пошла вразнос". В критике "слабовластия" президента и требованиях его отставки начали сближаться антиподы - ортодоксы и радикалы. И вновь, как уже отмечалось, это чувство опасности мобилизовало и тонизировало Горбачева. Откликаясь то ли на паническую реакцию членов Политбюро, утверждавших, что ему предъявили ультиматум, то ли на "дружеский нажим" руководителей ряда союзных республик, а скорее всего, реагируя на близкую к открытому бунту атмосферу в зале заседаний Верховного Совета, он предстал наутро перед парламентариями в боевой раскраске "сильного лидера".