В то лето лошади были постоянно мокрыми. Дождь шел практически не переставая. Блестящие лошади стояли в прерии, с грив капала вода. Отталина и Аладдин носили непромокаемые плащи весь день, от утреннего кофе и до последнего зевка. Ванета смотрела телевизор и слушала прогноз погоды, пока гладила белье. Старый Рэд называл это «капаньем и соченьем». Он сидел в своей комнате, жевал табак и читал Зейна Грея, водя узловатым пальцем по каждой строчке. Четвертого июля они все вместе сидели на крыльце, наблюдая за ливнем и представляя, что тонкие изогнутые нити молний и раскаты грома — это салют.
Отталина знала и видела практически все, что находилось поблизости, а нового в этих местах ничего не появлялось. Невероятные вещи происходили не в реальности, а в ее фантазиях. Комната, которую она раньше делила с Шан, был фактически комнатой внутри комнаты. В свете луны ее глаза казались масляно-белыми. Небольшой коврик на полу всегда ерзал под ногами, черная рама зеркала врезалась в стену прямоугольной нишей. С кровати она видела поблескивающий в свете луны подъемник для зерна, а прямо за ним — огромные загоны со скотом, откуда коровы казались мелкими черными зернышками.
В этом будоражащем свете Отталина хотела всего, чего вообще можно хотеть. Томящее одиночество, тягучие дни и тоска заставляли ее сжимать губы. Она металась и била себя по жирному телу, каталась по кровати, десятки раз подходила к окну, стуча пятками по полу, пока старый Рэд однажды не крикнул из своей кладовки: «Что там происходит? Ты что, привела мужика?»
Ей казалось, что ее единственный шанс — полуграмотные наемные работники. Например, Хал Блум, с длинными, как палки, ногами, в футболке с надписью: «Агрессивен по натуре, ковбой — по собственному желанию». Он работал у Аладдина во время недолгих перерывов между родео, как правило, не слезал с лошади (лелеял внешний вид ковбоя 1870-х из Орегона). Отталина много раз ездила с ним к ивам, в их гнездышко на влажной земле в зарослях крапивы, где он надевал бледный презерватив на маленький твердый член и медленно входил в нее. Его теплая шея пахла мылом и лошадьми.
Но потом, когда Отталина начала много работать, зарабатывая деньги для ранчо, Аладдин уволил Хала Блума.
— Угу, все равно это забитое место, — сказал Хал и ушел.
На этом все и закончилось.
Отталина была безутешна. Они жили слишком далеко от всего. Но ведь кто-то же должен придти за ней. У них даже не было возможности всласть посмотреть телевизор: им владел старый Рэд, который всегда выбирал вестерны, крича киношным лошадям надтреснутым голосом: «Сбрось его к чертовой матери, вышиби ему мозги!»
Отталина уходила в свою комнату и слушала чужие телефонные разговоры.
«Баланс вашего счета под номером семь-три-пять-пять-девять составляет минус двести долларов и четыре…»
«Да, могу, наверное. Ты уже пьешь пиво?» — «Ха-ха, да».
«Думаю, он не заметил». — «В квартире все в порядке. Я вытащила это из сумки и это было — ты это вырежешь?» — «Только не эту гадость».
«Эй, у вас все еще идет дождь?»
— Эй, у вас все еще идет дождь? — повторила Отталина.
Везде шел дождь. И везде жили люди. Кроме края Рэд-Уолл.
— Я похудею, даже если мне придется сдохнуть, — сказала Отталина матери, глядя на фотографию Шан.
— Разве ты уже не говорила то же самое? — отозвалась та. — Я тебя знаю.
Отталина несколько дней маршировала вокруг дома, потом расширила маршрут до загонов, кладовой с инструментами, до ямы, где Аладдин держал вышедшие из строя вещи. Там валялся старый трактор, сквозь кабину которого проросла черемуха, чуть дальше — старый трактор Рэда и наполовину засыпанные гравием останки ободранного «форда». Девушка проходила мимо, когда услышала тихий, почти неразличимый шепот:
— Девушка, милая…
Садившееся солнце освещало темную массу облаков — настолько темную, что они казались обуглившимися, прерию, тракторы, ее руку на плаще-дождевике. Во влажном воздухе цвета становились ярче.
— Милая, — выдохнул голос.
Отталина была одна, в небе не было видно ни одной летающей тарелки. Она застыла на месте. Она страдала с детства — от излишнего веса, от бесчувственных родителей, от того места, где жила. Возможно, она сходит с ума. Брат ее матери, Мэпстон Гипсаг, пострадав в аварии, повредился мозгами, и болезнь его проходила поэтапно — из обычного депрессирующего фермера он постепенно превратился в хихикающего маньяка.
Свет опустился ниже, бросая на машины тени кофейного цвета. Она не слышала ничего, кроме писка москитов и легкого дуновения ветерка, всегда возникающего в сумерках.