— Кар, — ответила она, — оставь меня в покое.
— Слушай, женщина. Ты такого еще не видела, слышишь? Или я, или никто. Или твоя задница вернется сюда, или ты узнаешь, что такое настоящие неприятности! — кричал он, понимая в глубине души, что неприятности-то у него одного.
Джери начала плакать — сердито всхлипывать, немного напоказ.
— Ты, сукин сын! Оставь меня В ПОКОЕ!
— Послушай! — кричал Скроуп в трубку. — Все, что у тебя было с Джоном Вренчем, — забыто! Я прощаю тебя! — Он почти ощущал на вкус ее соленые слезы. Потом — он был в этом уверен — жена вдруг перестала плакать и расхохоталась.
Она повесила трубку. Он позвонил снова, но телефон был занят. «Лучший ушел».
Скроуп выпил еще немного, взял из кабинета отцовский дробовик, поехал в Сигнал, к единственному в этом городишке многоквартирному дому, у которого была припаркована ее машина, и прострелил окошко и капот автомобиля, деньги за который он выплачивал два года.
— Теперь посмейся, — сказал Скроуп.
Этот акт возмездия вызвал из подсознания былые мстительные мысли, и по пути домой он заглянул на ранчо Вренча. Пикап Джона Вренча, еще теплый, стоял на подъездной дорожке, его искривленный металл блестел под луной. Скроуп разбил стекло, проколол шины, пальнул в боковое окошко — «Вот тебе поп-корн, Джон!» — и швырнул свою рубашку на переднее сиденье как визитную карточку. Впервые ему захотелось убить их, их обоих, убить кого угодно, но только собственной рукой. На лестнице зажегся свет, и Скроуп отъехал, голый до пояса, с бутылкой, прижатой ко рту, с каплями виски, стекающими по волосам, которые покрывали его грудь, надеясь, что ему хоть зайчик попадется под колеса.
Когда Джери вернулась в Южную Дакоту, он узнал, что тут замешана Инес, эта колченогая старая сука, но… они были соседи, и ради Маддимэна он не стал поднимать скандала.
Вренч, волчара кудрявый, после того случая на глаза ему не попадался, а Скроупу уже не хватало гнева, чтобы как следует пересчитать тому зубы. В молодости оба поимели десятки девок — и целочек, и таких, которые еще купались в сперме другого парня, и старых телок, которых хоть сейчас в мусорную корзину кидай, и молоденьких, и Кэйли, сестренку Вренча — туда-сюда, и никаких обид. Но Вренч, который сам-то никогда не был женат, позабыл разницу между девками и женой.
У них был зуб друг на друга еще с детства, когда мамаша Скроупа присматривала за мальцом Вренчем. Они вместе играли в своем загончике, а Трэйн корчил им рожи через загородку или ложился под стол, так, чтобы они видели, и дурачился со своими пластмассовыми лошадками. Джери была его, Скроуповой, маленькой птичкой из Южной Дакоты, которая немножко здесь почирикала — и улетела обратно; а вот Джон Вренч возвращался снова и снова, и это будет продолжаться до тех пор, пока один из них не понесет гроб другого.
Мастер по изготовлению шпор
В Сигнал переселились несколько калифорнийцев — в том числе чудаковатый Харольд Баттс, с залысинами на лбу, которые восполнялись длинными, собранными сзади в хвост волосами, и его жена Соня, которая торговала машинами, пока мужчины-торговцы не разорили ее напором и интригами. Живя на побережье, Баттс работал инженером-металлургом в «Пасифик Винге», пока в один прекрасный день его не выставили на улицу вместе с пятью сотнями других. Он стал интересоваться пророчествами, признаками приближающегося конца света и тому подобными бреднями и смог внушить Соне, что в преддверии Страшного Суда они должны вести простую жизнь среди простых людей. Баттс подумывал о кузнечном ремесле, повторяя, что хочет быть полезным обществу, пока все не кончится; жизнь кузнеца, неизменная тысячелетиями, хорошо бы для этого подошла. Но в последнюю минуту он вдруг передумал и целый год учился у мастера по изготовлению шпор в Орегоне, по воскресеньям посещая эсхатологическую секту, известную как «Последнее диво».
В Сигнале — городе, который Баттс выбрал, ткнув вилкой в карту, — он открыл свою мастерскую. В мастерской он стоял за сверкающим шлифовальным колесом или в дальнем углу, в кузнице, где закалялась сталь, с потным лицом, отражавшим свет, как хромированная маска, и покрывал металл изображениями свернувшихся кольцами змей и целующихся птиц. Баттс собирал всевозможный мусор на брошенных ранчо: старые ворота, ржавые, кишащие клопами диванные пружины, зубья от борон и всякую всячину. Большинство его изделий было из мягкой или карбонатсодержащей стали, но он экспериментировал и с нестандартными сплавами никеля, хрома, меди и вольфрама, играл с молибденом, ванадием и кобальтом, соединял латунь, бронзу, никель и серебро с неблагородными металлами. Те, кто любил инкрустированные серебром листья и другие растительные орнаменты, находили его работы «слишком модерновыми». Лучше всего у Баттса получались шпоры, дизайн которых никогда не повторялся: его стиль можно было сразу распознать, и стоили его изделия недешево.