Животные, вопреки легендам, никогда не накладывают на себя лапы, хотя у многих из них жизнь совершенно собачья: только в них есть то чужое, которое из нас же может взглянуть на нас взглядом постороннего: я уродлив, я несчастен, я недостоин жить (жизнь недостойна меня). Когда Аркаша вдруг спросил: "Ты когда-нибудь думал о самоубийстве?" - он не задумавшись ответил: "Только тем и живу". Исторические самоубийства он перебирает с неутомимостью и сладострастием безденежной кокетки в магазине готового платья.
Бруты и Катоны слишком уж высокопарны - Республика! Тираны! Салус Попули!.. Но что ему у них по душе - это меч: он до смешного содрогается перед удавкой. Антоний и Клеопатра были бы трогательны, если бы не ее попытка смухлевать (и все же специальная египетская академия признала их убийство образцовым в рассуждении приятности). Безусловно симпатичен Марк Табий Апиций, творчески проевший несусветное состояние, запивши его ядом, "чтобы не умереть от голода", когда у него осталось всего полмиллиона старыми. Отменны Петроний и Сенека, отходившие не в лучший мир с шуточками-прибауточками, брызгая на приятелей кровавой (фи!) водой из мраморной (браво!) ванны. Зенон-стоик просто прелестен: сломал палец, задержал дыхание да тут же и издох, осуществив важнейшее из прав личности - право на эвтаназию. Но что за жалкое чинопочитание у этого Вателя гофмаршала принца Конде: поканчивать с собой оттого, что не успела поспеть рыба для угощения Луи Каторза! Броситься в воду, как Сафо, из-за несчастной любви - да неужто не нашлось более серьезных причин? Японцам, позволяющим закопать себя в землю при стечении публики, сильно вредит привкус эстрады. Их же обычай, с аппетитом закусив, распороть набитый живот перед гостями... Но вот таким-то именно молодцам чего бы и не жить? Другое дело Ван Гог - застрелился и молодец! Сомнительный случай Сен-Симон, выстреливший себе в глаз, не снеся заслуженного равнодушия публики к его нуднейшим сочинениям (безумие разумного планирования еще не развернулось?). И уж точно смешны (особенно круглым числом!) пятьсот последователей Конфуция, одновременно бросившиеся в море (традиционный для социалистического Китая массовый заплыв), чтобы не пережить гибели священных книг, сожженных императором Хикоан-Ти (или Хи Коан Ти?). А астролог времен Карданус, уморивший себя голодом, чтобы предсказанная им дата собственной смерти совпала с реальной, - это уже не самоубийство, а жульничество.
А Наталья все утешает. И хотя беспощадная бессмертная часть его прекрасно знает, что спасения нет, но животная, разбирающая лишь интонацию, все-таки верит, что как-то что-то, может, еще и образуется.
Если свобода - это рак, то уход в бессмертие - мгновенная смерть?
Но солнце южное, но море!..
Сабуров не возрадовался, когда секретарша Колдунова предложила ему "горящую" путевку к морю; в последнее время он вызывал сочувствие у женщин определенного склада - вероятно, отчетливо проступившей печатью неудачника. Однако добровольность даяния и Шуркин хронический тонзиллит заставили его принять милостыню. Более того, погасив горящую путевку "мать и дитя", Сабуров почувствовал себя заботливым отцом, а потому в ближайший библиотечный день, со вкусом встав пораньше, он отправился за билетами в "Аэрофлот". К сожалению, люди еще более солидные и основательные уже давно расположились у входа на складных стульчиках - старые вояки (сходство с бивуаком усиливалось линялой плащ-палаткой, по-комбатовски накинутой на плечи одного из ветеранов), другие прислонились к стене и лишь самые легкомысленные прохаживались. С полпятого стою, с шести, с без четверти семь, делились они боевыми заслугами. Все были озабочены лишь тем, чтобы никто и никогда ничего не мог взять без очереди.
Очередь и в самом деле есть общество равных возможностей: победит тот, кто израсходует больше бессмысленного труда (лучше бы заставляли подмести, подштукатурить...). Деньги - мало ли как ты их раздобыл, а тут, на глазах, игра идет без обмана. Рыночная цена - цинизм проститутки: столько-то - и я твоя, а общедоступная цена - это гуманизм кокетки, которая обещает каждому, а дает двум-трем, устраивая вечную собачью свадьбу...
"Лично я ни в какую свалку бы не полез, если бы не проклятая иллюзия доступности - я ведь уже отказался от Лувра, от Сикстинской капеллы, от Флоренции и Венеции, хотя когда-то мне казалось, что просто не стоит жить, если этого не увидишь. А вот живу же как миленький, и даже постиг, что не то страшно, когда тебе не дают, а то страшно, когда не берут, когда никому не нужна Сикстинская капелла, которую мог бы расписать ты сам..."
Да и от одной мысли, что путь в Венецию начинается с характеристики партгрупорга Адольфа Сидорова (ах, как поспешили его папа с мамой откликнуться на мирный договор с Германией!)... Отданное свалке отнято у духа...
И подлинно: здесь Сабуров надолго утратил способность к умствованиям. Наступил срок открытия дверей, но они оставались незыблемы. Поэтому те, кто находился по другую сторону баррикады (всякая казенная дверь - баррикада), смогли еще раз убедиться, что клиенты их - разнузданные свиньи, готовые поднять несусветный скандал из-за двух минут (где им понять, что в дверь им колотятся все часы и годы обманов и унижений).
Лязгнул засов, дверь распахнулась, и финальная цель - билет - немедленно сменилась промежуточной - дверью.
Сабуров уже не помнил о существовании обожающей и обожаемой Лиды Дульсинеи, всегда присутствовавшей на краешке его сознания, его душевных сил хватало лишь на то, чтобы ежеминутно смотреть на часы да измерять глазами расстояние до заветной двери и ревниво, а точнее, с тайной ненавистью, следить за конкурентами, которые пытались обойти порядок, одинаковый для всех. Когда напряжение достигло апогея, дверь захлопнулась. Лязгнул засов.
Еще пять, семь, четыре минуты оставалось, раздались безнадежные голоса - они даже часы одинаково не сумели отрегулировать. Сабуров испытывал уже некое обличительное наслаждение, словно намереваясь предъявить свои раны на каком-то Страшном суде. Только вот где он их предъявит? Против кого? Все ведь происходит само собой...
Он проклинал себя, что не захватил книгу, но, пожалуй, сейчас даже и этот излюбленнейший наркотик не помог бы. А немолодой мужчина впереди него все это время спокойно читал газету, вызывая одновременно и зависть, и раздражение: что там можно столько изучать?
"...Встретился с заместителем заведующего отделом международных связей ЦК НРПЛ, заместителем министра иностранных дел ЛНДР..." - прочел он через плечо.
Мужчина дружелюбно повернулся к Сабурову:
- После перерыва первые будем.
Все складывалось как нельзя лучше: не надо унижать долгожданную минуту спешкой и суетой.
- Не хотите почитать? - мужчина протянул Сабурову газету с тем же ровным дружелюбием. - Пишут, пишут... - грустно прибавил он. - Опять Сталин стал плохой. Люди за него на пулеметы бросались, здоровье теряли - выходит, зря?
Что на это скажешь? Что бросались не за Сталина, а за Родину? Дискуссии такого уровня - это для Натальи.
- То писали одно, теперь другое - а мы чему должны верить? - расстроенно продолжал сосед: если в газете однажды были высказаны два различных мнения, значит, уже нельзя верить чему бы то ни было.