- Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь кретина не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный в мире.
- Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...
- Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по крайней мере, добились!
- "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не воспитывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.
- Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я бездарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж не материну ли?) куриную всполошенность.
Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности, но он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не надо, я еще не сдался. Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"
Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками отер пот будто голову себе отжал.
- Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она. Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой материнский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.
И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный, как в дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется, года три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла, - среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый глаз, заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие загорающиеся окна начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.
- Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса произнес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозондировать, как далеко она собирается зайти.
Но она упорно продолжала смотреть в окно.
Аркаша постоял, смущенный опасной безоговорочностью, с какой были приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражался в оконном стекле - и снова натянул себя на кран. Долго, надрываясь, глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он может простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?" - "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...
А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть, но который проступал все отчетливее и отчетливее.
Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове скандируется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на", - это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть приходилось среди "рабочего оживления", сегодня вдруг начавшего невыносимо раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной рожей, как Возильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять от Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - радостный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы, избранной Юпитером... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!
Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за свое раздражение, принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электрический чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это был домашний очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих на чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее белоснежный халат), приготовила свежей заварки, купленной на собственные талоны: рабочий день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей - чтобы все время было чего поджидать.
Выполаскивая в туалете заварной чайник, поймала завистливый взгляд девицы из соседней лаборатории - вон, дескать, у людей какие начальницы... Соседи, глядючи на непрестанные маленькие радости Натальиной лаборатории, время от времени пытались и себе завести такие же, но первый же вопрос - кому мыть посуду? - оказывался последним: ничего невозможно поделить "по справедливости", "по заслугам", если нет готовности сделать побольше других. Мыть по очереди? Но кто будет следить за очередью? "А я прошлый раз не пил!", "А N не размешивает сахар!", "А..." - вот и конец. А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не мыл. И такой всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, раздражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные существа, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как рябь на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори, хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если так благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами благодаря привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сидела под Переходящим Красным Знаменем.
А эти дуры хохочут.
Добродушный Миша Лещуков, побывавший в командировке на заводе каких-то там изделий (Наталью могут интересовать только люди), обо всех безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для этих самых, каких-то там изделий требуются титановые, что ли, пластины, а из них все понаварили себе гаражей, а на изделия ставят обыкновенную жесть. Со смеху подохнешь!
- Можно подумать, весь мир создан специально для вашего развлечения, - не выдерживает Наталья. - Ведь это так смешно, когда твою родину разворовывают.
Миша, которого вообще-то обидеть почти невозможно, посидел-посидел, поскреб обгрызенными полумесяцами ногтей в своей бурой медвежьей голове - только ушки осталось поближе к макушке передвинуть, - а потом встал и вышел, глядя под ноги.
Первая неловкость. Не успевает она рассосаться, как появляется Фирсов. Клонская с видом хозяйки аристократического салона тут же приглашает его к столу: дело одних - готовить, других - проявлять по этому случаю любезность.
Фирсов с кексом в руке принимается, смакуя, повествовать об очередной глупости Сударушкина: ему важнее всего приобрести стомиллионное доказательство, что нами правят дураки.
- А зачем вы мне... Вы все можете исправить сами!
- Каждый должен заниматься своим делом.
Этими заклинаниями он защищен, как танк. Ее уже трясет.
- Только я почему-то, чтобы сделать свое дело, должна сначала сделать десять чужих!
- Вот этот ваш конформизм...
- Конформизм?! А посмеиваясь защитить диссертацию о преимуществах соцпроизводства и потом получать четыреста, где другие получают двести, - это не конформизм?..
Фирсов оскорбленно удаляется, величественный, как корабль пустыни. За ним надулась и Римма - как же, некому будет любоваться ее индейским профилем. Ну и черт с вами со всеми! Пляши перед вами хоть десять лет без передыху, а потом вам же будешь и не нужна.
- В современном мире есть две несовместимые системы, - торжественно произносит Коржиков: - Социалистическая система и нервная система.
Несмотря на смех, напряжение осталось. Сережа уже полчаса без толку бренчит ложечкой. Наталья с любезной улыбкой, похожей на оскал, берет у него ложку и с крепким пристуком кладет на стол - знает же, что бессмысленный бряк выводит ее из себя. Только Клонская - как рыба в воде: снова обнаруживается, кто по-настоящему воспитанный человек, а кто только по недоразумению оказался душой общества. Легко, не всерьез, что настрого запрещено хорошими манерами, вздыхает: "Да, мы еще заплачем о Сталине. При нем хотя бы о мыле не приходилось..."
Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать стирала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что она бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обращается к Клонской:
- А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают глаза, и Клонская потупливается со скромным ликованием: хорошие манеры единственная доблесть, которую она способна замечать.
И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если мы столько лет кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем ругать, ведь это тоже как-то нехорошо?..