С каждого будто свалится что-то тягостное. Кто-нибудь из салаг обязательно сплюнет за борт, непременно пружинисто, сквозь резцы, с усиливающимся цвирком. После еще точно так же.
— Фонтанируешь, сердечный? А не берешь ли вместе с тем грех на душу? В нем, — боцман укажет на окружающий аквамарин, — смекаешь, в ком? Не только знают рыбалить. Бывает — тонут. Сколько уже как в братской могиле! А ты?.. Голова-то у тебя с какой целью? Чтобы обмозговывать или не для чего почти, под размер форменной фуражки? Верхний орган желудка? — Он истинно вездесущ. Всегда выныривает, где необходим, неожиданно и ладно — не хуже матерого сивуча, округлого и тяжелого. То, что ловит всех на месте преступления, еще далеко не все. Отечески и строго вразумляет, из каждого делает «природного моряка».
Сознательная жизнь у него началась со службы на линкоре. Нередко словно въявь вышагивает на нем, навсегда святом в памяти благодарной России, давненько уже переплавленном на атомные подводные лодки. Сам не замечает, как сжимает челюсти, словно кого-то ненавидит, и твердит, что океан повсюду, абсолютно ничем не ограничен. Откуда в крови людей соль? А существующие слитно штили и штормы? Ярость? Неиссякаемая мощь? Праздное бездумье, простите? Умнейшее чувство — грусть? Склонность погружаться в себя? Способность проникать в глубины тайн, кого-то от души пожалеть? Дальше — больше. Боцман примется доказывать, что в о л н о в а т ь с я — чисто океанский глагол. Обратит внимание: что такое ритмы? Они ж приливы-отливы. После сна снова хочется вкалывать до седьмого пота, правда? Пот, между прочим, тоже какой? То-то! Что тебе забортная вода. С приятной горчинкой.
Как бы ни ухитрялись мы предстать маленькими, ничего не значащими, что ни предпринимали бы, чтобы остаться вне борьбы, чем ни оправдывали бы свою трусость — в нас ко многому обязывающий океан. Более всех благ ценящий свободу. Во всем великий, во всех проявлениях.
— Из каких щелей дребедень вылазит, — будет привычно ворчать симпатяга морской дядька, склонный заострять и преувеличивать, и Дима прислушается, так как успеет соскучиться по текучему, как стравливаемая цепь, голосу, хотя со дня окончания предыдущего рейса пройдет не так много, каких-то две недели.
У боцмана ладони немного у́же шлюпочных весел. Где-нибудь наткнется на Диму и, надеясь на его сочувствие, примется клясть время, в котором те, кого знает, оказались будто без ориентиров, заплутали средь бела дня: высматривающий, что ухватить бы себе на потребу, Зельцеров, следующий за ним, как рыба-прилипала с присосками на голове, стармех Ершилов.
— Все проще старые обычаи. Взять отдельные. Они уже почти ничто. Без сердцевины. А без них — каково? Создашь порядок? Как бы не так! Новые же все где-то. Никак не нарождаются. Не заметно, во всяком случае. Или я того, на глаза плох — не вижу? Тогда почему экипаж живет одним днем? Не подкину рубль — никто пальцем не двинет! У меня то же усердие. Стараюсь. Из шкуры вылажу, поскольку… как можно еще по-другому? Наставляю: «Делайте, как я». А может, это — зря? Одно надоеданье с моей стороны? Мешаю жить по-новому? Людям не то надо? Честь, уважение — это почти ни к чему? Что же в цене? Непреходяще? Для того же Плюхина? С младших чинов требовать бы, как раньше. Нет, как будто бережем их. Спрашивается, от чего? Чтобы не ожесточились, язви… Резонно ли? Куда плывем?..
Всем добровольно или чаще вынужденно пускающимся в плаванье без заходов в порты в течение полугода задержки на лове не редкость, им одинаково невозможно пропустить тот миг, когда всевластная океанская синь, вроде бы особенно-то не стараясь взыграть до неба, мало что оставляет от того или иного берега, только одни гребни гор. Затем непременно топит их — не дает чувствовать себя теми же, так же связанными с чем-то важным в жизни, не отринутыми.
В голову полезут разные мысли. В большинстве грустные. Возможно, как раз о том, что мыканье без пристанищ несравнимо ни с какими поездками, поскольку нельзя где-нибудь слезть и перевести дух.
Станет непреложной истиной, что привычного, давно освоенного сознанием штиля вовсе не существует, он выдуман. Ведь естественные для нас жесточайшие испытания на выносливость никогда не прекращаются, а только ослабевают затем, чтобы вновь усилиться.
Штиль очень условно разделяет шторма.
Первый вал[6]
В кабинете капитана не произошло никаких перемен. Ничто не исчезло, никуда не сдвинулось. А все же не стало той строгости, какая действовала на любого только однозначно, сдерживающе. «Отчего это? — начала невольно приглядываться ко всему дочь Скурихина, старшая официантка Нонна, закрепленная за кают-компанией, а также обязанная поддерживать чистоту в апартаментах старшего комсостава, — невысокая, с покатыми, уже по-женски овальными плечами под белой форменной блузкой с черными суконными погончиками. — Может, из-за того, что сбита ковровая дорожка?» Кроваво-красная, она вела к непомерно просторному письменному столу. За ним сидел Зубакин, в меру сухоребрый и свежий. Пожалуй, не так: в о з в ы ш а л с я, хотя он явно, как Нонна, тоже не вышел ростом.
6
— Зыбкость у нас во всем. Взять шкалу Бофорта. По ней не всегда определишь, какой разразился шторм, во сколько баллов. Так ведь?
— В ураган вообще считать нечего. Никаких валов!
— Их начисто срезает под корень. Кто спорит?
— Айвазовский знал это, а тоже, как все…
— Помнишь: море, обломок мачты и на нем полумертвецы в фесках. «Девятый вал» называется. Не иначе как дань верованию!
(Из разговора в кают-компании большого морозильного рыболовного траулера «Тафуин».)