– Лев, прекрати, – она наигранно отстранялась и с озорным выражением смотрела на него, и он смотрел на Алёну во все глаза и никак не мог насмотреться, и никак не мог поверить.
Она шутила с ним, не понимая, что скоро все это кончится, растрачивая бесценные моменты на всякую мелочь, и лишь Горбовский был серьезен, он почти все вспомнил и понял…
– Мам, смотри! – воскликнул Кирилл, указывая пальцем на небо.
Горбовский знал, что именно сейчас увидит. Он стиснул жену и позвал:
– Сынок, иди сюда, скорее.
– Лев, что такое? Что это?
Теперь Алёна не отстранялась – ей тоже было страшно. Пространство наполнилось глухим рокотом, и рядом возник огромный серо-зеленый вертолет. Зловеще зависнув в воздухе, он создавал порывы ветра, пригибающие траву к земле. С Алены практически срывало сарафан.
– Я боюсь, – прокричала она, и крик утонул в грохоте несущего винта.
Вертолет стал снижаться. Горбовский почувствовал, что у него снова хотят отнять родных, и сознание помутилось от гнева. Ему впервые было так страшно – он боялся за жизни близких, но точно не за свою.
– Бегите, – крикнул он жене и сыну, подталкивая их себе за спину. – Бегите со всех ног.
Тут начиналось самое страшное. Алёна и Кирилл внезапно падали на землю, лица их сковывали гримасы неведомого ужаса, и Горбовский начинал кричать, но не слышал себя из-за проклятого вертолета. Он знал, что сейчас они умрут, и не мог сдержать рыданий, рвущихся из горла.
… Горбовский открыл глаза и выдохнул. Лицо его было в испарине. Еще несколько секунд он лежал без движения, не вполне осознавая, что уже выпал из сна и находится в другом месте. События, происходившие несколько мгновений назад, казались гораздо более реалистичными. Оцепенение ужаса и отчаяния постепенно стало сходить на нет. Спустя минуту Горбовский мог разжать кулаки и пошевелить затекшей шеей. Простынь была смята в гармошку от беспокойного сна, одна подушка лежала на полу – мужчина ворочался, силясь проснуться, но не мог вырваться из тисков коварного подсознательного капкана.
Лев Семенович сел в постели, откинув одеяло, вслепую протянул руку и взял со столика наручные часы. Было обычное время, когда он поднимается на работу.
В ушах еще стоял грохот лопастей, но он становился все тише и тише, неохотно отступая перед звуками реальности и позволяя забыться, стряхнуть с плеч тяжелое ощущение неизбежности. Горбовский поднялся, раздвинул шторы и приоткрыл окно. Прохладный воздух весеннего утра робко проникал в комнату, еще населенную душными призраками ночных кошмаров.
Уже много лет – один и тот же сон в различных вариациях, и от этого нет спасения, кроме работы.
Почесав волосатую грудь, Горбовский подавил зевоту и поплелся в ванную. У зеркала, выпятив подбородок, он коротко осмотрел и ощупал зеленоватую щетину, обозначившуюся за ночь, но решил пока не бриться. Собственный внешний вид мало его интересовал. Запавшие от усталости, поблекшие глаза, окруженные, как очками, желтовато-коричневой тенью, четко выступающие скулы, резкая линия тонких бесцветных губ – все придавало его лицу осунувшееся выражение и еще более старило его, хотя он и так был немолод.
Проведя ладонью по белым вискам, Горбовский замер перед зеркалом и со странным выражением посмотрел себе в глаза. Он хотел бы спросить себя о чем-то, но за много лет задал уже все вопросы, которые мог, и не получил ни одного ответа. Больше не было смысла ни спрашивать, ни обвинять, ни требовать справедливости. Оставалось только угрюмо молчать и с головой уходить в работу, чтобы ничего не вспоминать. В его взгляде, которым он награждал себя каждое утро, была неумолимая жестокость и неприязнь к собственному «я». Горбовский не был самовлюблен или эгоистичен. Он относился к самому себе с той же холодностью и безжалостностью, что и ко всем окружающим людям. Он никогда не исключал себя из списка тех, кого следует ненавидеть и презирать по определению.
Этим утром Горбовский чувствовал себя морально разбитым даже более обыкновенного. События сновидения хоть и выветрились из памяти, но изнутри настойчиво продолжали обволакивать сердце ледяными щупальцами. Горбовский старался не обращать внимания на болезненный холодок в груди – он считал непозволительным поддаваться слабости и не прощал себе беспокойства о своем самочувствии.
Однако легкая апатия все же одолела Льва Семеновича. Так и не натянув домашних штанов, ни даже рубашки, отправился на кухню, чтобы закинуть в себя хоть что-нибудь перед долгим рабочим днем. Ему хотелось поскорей уйти из дома на ближайшие 12-13 часов, на две смены, чтобы не было и минуты думать о чем-то постороннем. Уже более десяти лет он поступал именно так, и поэтому любой человек, знавший его как сотрудника, мог бы без колебаний сказать, что у Горбовского, видимо, абсолютно не остается свободного времени, что он живет на работе и не имеет личной жизни. И все это было чистейшей правдой! Однако Лев Семенович поступал более чем осознанно. Он давно избрал такой образ существования, позволяющий без остатка отдаться делу, которому семнадцать лет назад, в переломный момент жизни, он решил посвятить себя.