Комиссия стала совещаться. Заранее все склонялись к тому, чтобы согласиться с Горбовским и дать ему ошибиться – это был однозначный способ угомонить его. Марина была абсолютно уверена, что ответит на все устные вопросы – гнев Горбовского пугал ее, но одновременно придавал сил.
– Решение председателя комиссии было рассмотрено, – сказал Борис Иванович. – Комиссия постановила: провести устный опрос по желанию самого студента. В случае отказа студент не получает допуска на летнюю практику в лабораторию, в случае соглашения и успешного прохождения студент будет допущен. Итак, Марина… Леонидовна? Да. Вы соглашаетесь действовать не по правилам, чтобы получить допуск и рекомендации комиссии?
Горбовский повернулся к парте, за которой сидела Спицына. Расправив плечи, девушка кивнула.
– Отлично, – Лев Семенович скрестил руки на груди и встал в позу, почти превратившись в камень. – Тогда, если уж мы действуем не по протоколу, покиньте помещение и оставьте нас с глазу на глаз – это мое условие как председателя комиссии.
Борис Иванович попытался запротестовать, но Горбовский осадил его:
– Прошу заметить, что не кто иной, как Вы сами, назначили меня председателем. Мое слово здесь – решающее. Так что извольте выйти, господа.
Пшежень попытался успокоить Горбовского, но тот еще больше взбесился и стал греметь мебелью. Пришлось действительно выйти всем. Спицына и Горбовский остались наедине. Стоит ли описывать, что Марина впервые в жизни испытывала такой животный, первобытный страх?
Коронным движением откинув полы халата, Горбовский сел напротив девушки. Так близко они еще никогда не находились. Марине казалось, что сама Смерть смотрит ей в лицо, и терять уже нечего. В ней проснулась запуганная наглость. Проигрывать надо так, чтобы вкус победы у победителя сделался горьким. Марина решила быть дерзкой, ведь отступать, дойдя до такого, просто глупо. Она смело и открыто посмотрела в лицо Горбовского с непреодолимым желанием довести его до предела ярости, чтобы он не сдержался и ударил ее, чтобы его уволили за это к чертовой матери.
Они долго смотрели друг на друга и не произносили ни слова. Их взгляды и без того выражали весь спектр эмоций.
– Обманывать плохо, – сказал Горбовский, разлепив сухие потрескавшиеся губы. Голос его был так же сух, и глаза были сухими. Весь он казался Марине иссушенной бездушной деревяшкой, не заслуживающей ничего, кроме презрения.
– Это не вопрос по теме. Не тратьте времени зря, – развязно посоветовала Марина.
Шокированный вирусолог отстранился, облокотился о спинку стула. Он впервые настолько ненавидел человека, что у него перехватило дыхание, а в голове не возникало никаких слов для ответа. Лев Семенович даже не подозревал, что в этот же момент сидящая напротив него грубиянка буквально умирает от страха, но искусно маскирует это.
Опомнившись, Горбовский устроил Марине жесткий допрос. Что характерно, Спицына на все отвечала, ибо чем больше она боялась, тем больше вспоминала. В это время Борис Иванович и заведующий секцией микробиологии подслушивали под дверью. Пшежень ходил назад-вперед, периодически изрекая, что девчонка, в принципе, умна, и надо ее брать. Остальные сидели молча.
Наконец Горбовский пулей вылетел из аудитории. Пшежень схватил его за рукав халата и остановил, тщетно пытаясь успокоить:
– Лева, Лева, стой, остановись же, говорю тебе, приди в себя, хотя бы ради субординации. Я тебе говорю, как начальник подчиненному: хватит, прекрати этот балаган.
Горбовский молчал. Скулы шевелились на его лице, как полуживые черви, ноздри гневно раздувались.
– Ну? Говори что-нибудь?
– Я не знаю, как она это делает. Не понимаю… все верно, верно. Абсолютно правильно.
Льву Семеновичу было не по себе – с ним довольно давно не случалось настолько сильных эмоциональных потрясений.
– Так что ж, собственно, – тихо сказал Борис Иванович, словно опасаясь, что Горбовский набросится на него, – значит, допускаем?
Прошло несколько секунд молчания. Лев Семенович потер переносицу, пытаясь прийти в себя.
– Да. Пропускайте, – сказал он, признавая свое поражение в интеллектуальной борьбе с этой наглой девчонкой и поклявшись себе, что это еще не конец. Проиграно сражение, а не война.
Крамарь, хлопнув в ладоши, поспешил заявить:
– Чур – моя!
– Нет, я ее себе беру! – повысил голос Зиненко, делая решительный шаг на Крамаря.
– Пусть решает сама, – авторитетно рассудил Пшежень. – Девочка приложила немало усилий, чтобы пробиться, и чего ради? Чтобы потом ей не оставили выбора? Ручаюсь, у нее есть личные предпочтения.