— Ты сказал правду, Плюмаж! — зашумели доблестные друзья.
— Принц Филипп Гонзаго, — пытаясь сохранить достоинство, объявил Пероль, — выше подобных оскорблений, и ему нет нужды оправдываться.
Плюмаж остановил его:
— Вот что, милейший господин де Пероль, присядьте-ка.
Пероль отказался, и тогда гасконец силой усадил его на табурет, после чего обратился к своему помощнику:
— Ну как, Галунье, перейдем к более тяжким оскорблениям?
— Плюмаж! — произнес нормандец.
— Раз господин де Пероль не сдается, настал, дорогуша, твой черед взять слово.
Нормандец залился краской до ушей и опустил глаза.
— Но я не умею выступать публично, — пролепетал он.
— Попробуй! — предложил Плюмаж, закручивая усы. — Битый туз! Наши друзья простят тебе твою неопытность и молодость.
— Рассчитываю на их снисходительность, — промямлил робкий Галунье.
Голосом маленькой девочки, отвечающей на вопросы из катехизиса, Галунье начал речь:
— Господин де Пероль имеет все основания считать своего господина безукоризненным дворянином. Вот одна подробность, которую мне удалось случайно узнать. Я ничего дурного в ней не вижу, хотя иные злонамеренные души могут расценить ее по-другому. Когда три Филиппа вели в Париже веселую жизнь, настолько веселую, что король Людовик пригрозил сослать племянника в его владения… да, а происходило это года три назад, и я тогда служил у одного итальянского врача по имени Пьер Гарба, ученика небезызвестного Экзили[15].
— Пьетро Гарба-э-Гаэта! — прервал его Фаэнца. — Я знавал его. Большой был мерзавец.
Брат Галунье мягко улыбнулся.
— Это был человек степенный, — поправил он, — мирного нрава, истово верующий, ученый, как не знаю кто, а занимался он составлением благотворных микстур, которые сам он называл бальзамом долголетия.
При этих словах все виртуозы шпаги разразились хохотом.
— Битый туз! — бросил Плюмаж. — Да ты великолепный рассказчик! Продолжай!
Господин де Пероль вытер со лба выступивший пот.
— Принц Филипп Гонзаго, — продолжал Галунье, — частенько навещал добрейшего Пьера Гарба.
— Тише! — невольно воскликнул Пероль.
— Громче! — закричали храбрецы.
Они от души веселились, тем паче что знали: цель этого спектакля — увеличение платы.
— Продолжай, Галунье, продолжай! — кричали они, тесней окружив нормандца и Пероля.
А Плюмаж, ласково погладив своего помощника по затылку, произнес прямо-таки отеческим тоном:
— Ризы Господни! Малыш имеет успех.
— Мне очень жаль, — промолвил Галунье, — что я вынужден повторить слова, которые, похоже, не по нраву господину де Перолю, но истина состоит в том, что принц Гонзаго весьма часто навещал Гарба, вне всяких сомнений, чтобы набираться у него знаний. И как раз в это время юный герцог де Невер стал чахнуть.
— Клевета! — крикнул Пероль. — Гнусная клевета!
Галунье с невинным видом поинтересовался:
— Мэтр, а разве я кого-нибудь обвинял?
Подручный принца Гонзаго до крови прикусил губу, а Плюмаж бросил:
— Милейший господин де Пероль больше не будет таким невоздержанным.
Тот вскочил.
— Надеюсь, вы мне позволите уйти отсюда? — со сдержанной яростью осведомился он.
— Ну конечно! — смеясь от всей души, отвечал гасконец. — Мы даже проводим вас до замка. Добряк Келюс, наверно, уже проснулся, так что мы объяснимся с ним.
Пероль рухнул на табурет. Лицо его позеленело. Безжалостный Плюмаж протянул ему стакан.
— Выпейте, подкрепитесь, — предложил он. — А то у вас такой вид, будто вам худо. Всего глоточек… Не хотите? Тогда просто посидите, придите в себя и позвольте говорить этому плуту-нормандцу. Он красноречивей, чем адвокат в парламенте.
Брат Галунье благодарно поклонился Плюмажу и продолжал:
— Начались толки: «Ах, бедный молодой герцог де Невер умирает». Забеспокоились и двор, и город. Еще бы, Лотарингский дом — один из самых знатных домов во Франции! Король осведомлялся о его здоровье. Филипп, герцог Шартрский, был безутешен…
— Но еще безутешней, — прервал его Пероль, сумевший придать своему тону проникновенность и убежденность, — был Филипп, принц Гонзаго!
— Боже меня упаси противоречить вам! — воскликнул Галунье, чья неизменная любезность должна бы послужить примером всем спорящим. — Я даже уверен, что принц Филипп Гонзаго был крайне огорчен, и вот доказательство тому: каждый вечер, облачившись в ливрею лакея, он приходил к мэтру Гарба и всякий раз с унылым видом повторял: «Это слишком затягивается, доктор, слишком затягивается!»
15
Известный в XVII в. итальянский отравитель и изготовитель ядов. Вынужденный покинуть Италию, поселился в Париже, где вскоре был арестован и заключен в Бастилию.