— Правильно, — согласился гасконец, — но только не думаю, что этот юный пройдоха служит губернатору Венаска. Тут, господин волонтер, кроется кое-что другое, и эта дичь принадлежит нам, не в обиду вам будь сказано.
Всякий раз, произнося эту фразу, гасконец зарабатывал очко у своих друзей.
В ров можно было спуститься двумя путями: по проезжей дороге и по вертикальной лестнице, устроенной в самом начале моста. Поэтому решено было разделиться на две группы и воспользоваться обоими путями. Когда мальчик увидел, что его окружили, он даже не попытался спастись бегством. Его рука скользнула под полукафтан.
— Пожалуйста, не убивайте меня! — закричал он. — У меня ничего нет.
Он принял наших героев за обычных разбойников. Надо сказать, таковыми они и выглядели.
— Говори правду, — обратился к нему Карриг. — Ты сегодня утром переходил через горы?
— Я? Через горы? — переспросил паж.
— Черта с два! — вступил в разговор Сальданья. — Он пришел прямиком из Аржелеса. Ведь правда, малыш?
— Из Аржелеса? — повторил мальчик.
При этом взгляд его был направлен на низкое окно под мостом.
— Битый туз! Мы вовсе не собираемся сдирать с тебя шкуру, — сказал ему Плюмаж. — Ответь, кому ты несешь это любовное письмо?
— Любовное письмо? — вновь переспросил паж.
Галунье бросил:
— Да ты, цыпленочек, похоже, родился в Нормандии.
Мальчик повторил:
— В Нормандии? Я?
— Придется его обыскать, — заключил Карриг.
— Нет! Не надо! — упав на колени, вскричал паж. — Не надо меня обыскивать, добрые люди!
Это было все равно что дуть на огонь, чтобы погасить его. Галунье задумчиво объявил:
— Он не здешний. Он не умеет врать.
— Как тебя зовут? — спросил Карриг.
— Берришон, — мгновенно ответил мальчик.
— У кого служишь?
Паж молчал. Наемные убийцы и волонтеры, окружившие его тесным кольцом, начали терять терпение. Сальданья схватил мальчишку за ворот, а остальные наперебой повторяли:
— Говори, кому ты служишь!
— Уж не думаешь ли ты, маленький смельчак, что у нас есть время играть с тобою? — осведомился Плюмаж. — Дорогуши мои, обыщите его, и покончим с этим.
И тут произошло нечто неожиданное: паж, только что выглядевший таким испуганным, решительно выхватил из-под полукафтана маленький кинжальчик, больше смахивающий на игрушку, стремительно проскочил между Фаэнцей и Штаупицем и со всех ног помчался к восточной оконечности рва. Но брат Галунье на ярмарках в Вильдьё неоднократно выигрывал призы в состязаниях по бегу. Юный Гиппомен, благодаря своей быстроте завоевавший руку и сердце Аталанты[20], и тот бегал хуже него. Галунье мгновенно догнал Берришона. Однако тот яростно сопротивлялся. Сальданье он нанес царапину своим кинжальчиком, Каррига укусил, а Штаупица несколько раз сильно пнул по ноге. Однако силы были слишком неравны. Поверженный наземь Берришон уже чувствовал на своей груди чью-то тяжелую руку, как вдруг словно молния ударила в толпу преследователей, обступивших его.
Вот именно, молния!
Карриг отлетел вверх тормашками и хлопнулся наземь шагах в четырех. Сальданья, повернувшись вокруг своей оси, врезался в крепостную стену, Штаупиц взревел и рухнул на колени, как бык от удара обухом, а Плюмаж — сам Плюмаж-младший! — перекувырнулся и распластался на земле. М-да…
И все это в мгновение ока и, можно сказать, одним ударом произвел один-единственный человек.
— Ну и ну! — раздались голоса.
Вокруг нежданного пришельца и мальчика образовался широкий круг. Но ни одна шпага не покинула ножен. Взоры всех были потуплены.
— Ах ты, мой дорогой плутишка! — пробормотал Плюмаж, поднимаясь и потирая бок.
Он был в ярости, но под усами у него невольно засияла улыбка.
— Маленький Парижанин! — дрожащим то ли от чувств, то ли от испуга голосом протянул Галунье.
Подчиненные распростертого на земле Каррига, не обращая на него внимания, почтительно прикоснулись пальцами к шляпам и выдохнули:
— Капитан Лагардер!
V
Удар Невера
Да, то был Лагардер, красавчик Лагардер, буян и сердцеед. Шестнадцать шпаг оставались в ножнах, шестнадцать вооруженных мужчин не решились оказать сопротивление восемнадцатилетнему юноше, который с улыбкой стоял, скрестив на груди руки.
Но ведь то был Лагардер!
И Плюмаж, и Галунье говорили правду и в то же время не смогли подняться до истины. Сколько бы они ни славили своего идола, а всего сказать все равно не сумели бы. Он олицетворял собою юность — юность притягательную и пленительную, юность, которую с тоской вспоминают победоносные мужи, юность, возвращения которой не купишь ни завоеванными сокровищами, ни гением, воспарившим над обыденной посредственностью, юность в ее божественном, гордом расцвете — с волнистым золотом кудрей, радостной улыбкой на устах и победительным блеском глаз!
20