— Жох! — определил его одним словом Галунье.
Да, тут мы согласны. Пероль был жох. Своей тростью он пытался раздвинуть толпу живых, ходячих денег. Справа и слева от него шли два секретаря с неимоверных размеров записными книжками.
— Да блюдите хотя бы собственное достоинство! — с укоризной произнес он, стряхивая с мехельнского жабо крошки испанского табака. — Неужто вы не можете сдержать страсть к наживе?
И он сделал такой жест, что наши мастера шпаги, разместившиеся, подобно истинным ценителям искусства, в закрытой ложе, едва удержались от рукоплесканий. Однако торговцы, окружавшие господина де Пероля, не сумели в той же мере оценить его.
— Мне! — продолжали кричать они. — Я первый! Теперь моя очередь!
Пероль остановился и изрек:
— Господа!
Все тотчас смолкли.
— Я просил вас успокоиться, — продолжил он. — Я представляю здесь особу господина принца Гонзаго. Я его управляющий. Однако я вижу, что кое-кто позволил себе остаться в шляпе.
В тот же миг все шляпы словно ветром сдуло.
— Вот так-то лучше, — одобрил Пероль. — Господа, я имею сообщить вам следующее…
— Тихо! Тихо! — раздались голоса.
— Конторки в этой галерее будут построены и распределены завтра.
— Браво!
— Это все, что у нас осталось. Больше ничего нет. Все прочее, кроме личных покоев монсеньора и покоев госпожи принцессы, уже занято.
И Пероль поклонился.
Хор опять завел:
— Мне! Я записан! Черт возьми, я не позволю обойти себя!
— Да не толкайтесь!
— Вы задавите женщину!
Да, там были и женщины, прабабушки нынешних уродливых дам, что в наши дни пугают в два часа пополудни прохожих на подходах к Бирже.
— Наглец!
— Невежа!
— Нахал!
Затем раздались проклятия и визг дам-финансисток. Похоже, они вот-вот должны были вцепиться друг другу в волосы. Плюмаж и Галунье высунулись, чтобы лучше видеть свалку, но в этот миг двери за возвышением распахнулись настежь.
— Гонзаго! — шепнул гасконец.
— Миллиардер! — дополнил нормандец.
И оба машинально обнажили головы.
Действительно, на помосте появился Гонзаго в сопровождении двух молодых дворян. Он был все так же красив, хотя ему уже шел пятый десяток. При высоком росте он сохранил поразительную гибкость. На лбу его не было видно ни единой морщины; густые, черные как смоль волосы ниспадали кудрями на черный же бархатный кафтан самого простого покроя.
Богатство его наряда не имело ничего общего с богатством наряда Пероля. Его жабо стоило пятьдесят тысяч ливров, а бриллианты на орденской цепи, которая едва выглядывала из-под голубого атласного камзола, — не меньше миллиона.
Молодые дворяне, что сопровождали принца, шелапут де Шаверни, его родственник по линии Неверов, и младший де Навайль, были в пудреных париках и с мушками на лице. То были очаровательные молодые люди, чуточку женственные, немножко уже утомленные, но, невзирая на ранний час, успевшие поднять дух капелькой шампанского; шелка и бархат они носили с великолепной небрежностью.
Де Навайлю было уже лет двадцать пять, маркизу де Шаверни недавно исполнилось двадцать. Они остановились, взглянули на толкотню и разразились искренним смехом.
— Господа, господа, — сняв шляпу, уговаривал Пероль, — имейте хотя бы уважение к его светлости принцу!
Толпа, готовая уже схватиться врукопашную, затихла как по мановению волшебной палочки; все кандидаты на обладание клетушками дружно склонились в поклоне, все дамы присели в реверансе. Гонзаго приветствовал их, помахав рукой, и бросил:
— Поторопитесь, Пероль, мне нужна эта зала.
— Ну и образины! — промолвил маленький Шаверни, в упор лорнируя толпу.
Навайль расхохотался так, что у него слезы выступили на глазах, и только и смог повторить:
— Образины!
Пероль подошел к принцу.
— Они уже доведены до белого каления, — шепнул он, — и заплатят, сколько мы пожелаем.
— Пустите на торги! — закричал Шаверни. — Вот будет потеха!
— Помолчите, сумасброд! — одернул его Гонзаго. — Мы здесь не за столом.
Однако предложение показалось ему удачным, и он сказал:
— Ну что ж, торги так торги. Какую назначить цену?
— Пятьсот ливров в месяц за четыре фута на четыре, — ответил Навайль, убежденный, что это безумная цена.
— Тысяча в неделю, — перебил его Шаверни.
— Пусть будет полторы тысячи, — решил Гонзаго. — Начинайте, Пероль.
— Господа, — обратился тот к жаждущим, — поскольку эти места последние, и притом лучшие, мы предоставим их тем, кто больше предложит. Итак, номер девятьсот двадцать семь, полторы тысячи ливров!