— Как распродажа? — поинтересовался Ориоль.
— Неудачно, — холодно ответил Гонзаго.
— Ты слышал? — прошептал в укрытии Плюмаж. Галунье, стирая со лба крупные капли пота, сказал:
— Он прав. Эти петушки позволили бы ощипать себя до последнего перышка.
— Господин Гонзаго, вы потерпели неудачу в делах? — воскликнул Ориоль. — Да быть такого не может!
— Судите сами. Последние места я сдал одно за другим по двадцать три тысячи ливров.
— В год?
— В неделю!
Новоприбывшие воззрились на будущие клетушки и на тех, кто их приобрел.
— Двадцать три тысячи! — в совершенном изумлении повторяли они.
— Надо было начинать с это цифры, — сказал Гонзаго. — У меня было почти тысяча номеров. За сегодняшнее утро я получил бы чистыми двадцать три миллиона.
— Но это же безумие!
— Да. Но это только начало, мы еще не то увидим. Сперва я сдал двор, потом сараи. Сейчас у меня остались только мои покои, но, черт возьми, у меня большое желание переселиться жить на постоялый двор.
— Кузен, — предложил де Шаверни, — по нынешним ценам я готов уступить вам свою спальню.
— Чем больше нехватка мест, — продолжал Гонзаго, стоя в кругу новых гостей, — тем сильней возрастает лихорадка. А у меня уже ничего не осталось.
— Поищи, кузен. Доставим удовольствие твоим гостям и проведем небольшие торги.
— Да нету ничего, — отвечал Гонзаго, но, подумав, воскликнул:
— А! Есть!
— Что? — послышалось со всех сторон.
— Собачья будка.
В группе придворных раздался хохот, однако торговцы не смеялись. Они задумались.
— Господа, вы полагаете, я шучу, — заявил Гонзаго, — а я готов держать пари, что стоит мне захотеть, и я получу за нее, не сходя с места, десять тысяч экю.
— Тридцать тысяч ливров за собачью будку! — раздался недоверчивый голос.
Придворные вновь расхохотались.
Но вдруг между Навайлем и Шаверни, которые хохотали громче всех, протиснулась странная голова с чудовищно всклокоченными волосами — голова горбуна. Тонким, надтреснутым голосом горбун объявил:
— Беру собачью будку за тридцать тысяч ливров!
4. ЩЕДРОСТЬ
Горбун, несомненно, был умен, хотя он и согласился на эту ни с чем несообразную цену. У него был острый, колючий взгляд и крючковатый нос. Чуть приметная улыбка, таящаяся в уголках, свидетельствовала о дьявольской хитрости. Одним словом, то был настоящий горбун.
Что же касается самого горба, то он был весьма изобилен и чуть ли не подпирал затылок. Подбородок горбуна почти утыкался в грудь. Ноги у него были уродливые, кривые, но отнюдь не тонкие, что, по общему мнению, является обязательным признаком всякого горбуна.
Странное это существо было одето в черный костюм весьма пристойного вида, манжеты и жабо из плоеного муслина сияли безукоризненной белизной. Все взоры обратились к нему, но, похоже, это его ничуть не смутило.
— Браво, мудрый Эзоп!40 — воскликнул Шаверни. — Мне кажется, ты отважный и ловкий спекулятор.
— Достаточно отважный, — ответил горбун, пристально взглянув на маркиза, — а вот ловкий ли, это мы увидим.
Его тонкий голосок прозвучал скрипуче, как детская трещотка. Все вокруг повторяли:
— Браво, Эзоп! Браво!
Плюмаж и Галунье уже ничему не удивлялись. Ошеломленные, они молча стояли, и вдруг гасконец тихо спросил:
— Дорогуша, а мы никогда не были знакомы с этим горбуном?
— Насколько я помню, нет.
— Силы небесные! Мне кажется, я где-то видел эти глаза. Гонзаго тоже с исключительным вниманием разглядывал горбуна.
— Друг мой, а вам известно, что здесь платят наличными? — осведомился он.
— Известно, — отвечал Эзоп, потому что с этого момента у него не будет другого имени, кроме того, которым окрестил его Шаверни.
Он извлек из кармана бумажник и вручил господину де Перолю шестьдесят государственных казначейских билетов по пятьсот ливров. У этого человечка была настолько фантастическая внешность, что все, казалось, ждали: вот сейчас эти билеты превратятся в сухие листья. Однако с ними ничего не произошло.
— Расписку, — потребовал горбун.
Пероль выдал ему расписку. Эзоп сложил ее и сунул ее в бумажник, туда, где до этого лежали государственные билеты. Щелкнув по записной книжке Пероля, он объявил:
— Превосходная сделка! До свиданья, господа! — и учтиво отвесил поклон Гонзаго и его свите.
Все расступились, давая ему пройти.
Кое-кто еще смеялся, но у многих пробежал по спине необъяснимый холодок. Гонзаго стоял в задумчивости.
Пероль и его подчиненные начали освобождать залу от покупщиков, которые уже мечтали, чтобы поскорее наступило завтра. Друзья принца все посматривали на дверь, за которой скрылся странный горбун в черном.
— Господа, пока не подготовят залу, прошу вас проследовать в мои покои, — пригласил Гонзаго.
— Пора! — изрек за занавесом Плюмаж. — Сейчас или никогда. Пошли!
— Я боюсь, — ответил робкий Галунье.
— Ладно, я пойду первый, — решился гасконец.
Он взял Галунье за руку и, держа в другой руке шляпу, направился к Гонзаго.
— Бог мой! — заметив их, воскликнул Шаверни. — Похоже, кузен хочет представить нам комедию. Прямо маскарад какой-то! Горбун был неплох, но это, пожалуй, самая лучшая параразбойников, каких я когда-либо видел.
Плюмаж-младший презрительно глянул на него. Навайль, Ориоль и прочие окружили двух друзой и с любопытством разглядывали их.
— Будь благоразумен! — шепнул Галунье на ухо Плюмажу.
— Ризы Господни! — бросил тот. — Они, видать, никогда не встречались с благородными людьми, что так пялятся на нас.
— Тот, что повыше, просто великолепен! — заметил Навайль.
— А мне больше нравится маленький, — объявил Ориоль.
— Что они тут делают? Собачья будка уже сдана.
К счастью, друзья уже добрались до Гонзаго, который, увидев их, вздрогнул.
— Что угодно этим храбрецам? — осведомился он.
Плюмаж отвесил поклон с благородным изяществом, присущим всем его действиям. Галунье поклонился не столь ловко, но тем не менее как человек, потершийся в свете. Плюмаж-младший, обведя взглядом разнаряженную толпу, которая только что хохотала над ними, громко и внятно произнес:
— Мы с этим дворянином, будучи давними знакомцами монсеньора, явились засвидетельствовать вашей светлости свое почтение.
— А! — протянул Гонзаго.
— Если ваша светлость заняты не терпящими отлагательств делами, — еще раз поклонившись, продолжал Плюмаж, — мы придем снова в день и час, который соблаговолит назначить нам ваша светлость.
— Совершенно верно, — пролепетал Галунье, — мы будем иметь честь прийти еще раз.
Последовал третий поклон, после чего оба гордо выпрямились, положив руки на эфесы шпаг.
— Пероль! — позвал Гонзаго.
Явился управляющий, который выпроваживал последних покупщиков.
— Ты узнаешь этих славных молодцов? — спросил Гонзаго. — Проводи их в службы. Пусть их там накормят и напоят. Одень их во все новое, и пусть они ждут моих распоряжений.
— О, монсеньор! — воскликнул Плюмаж.
— Великодушный принц! — проблеял Галунье.
— Ступайте! — приказал Гонзаго.
Они удалились, пятясь, отвешивая бесчисленные поклоны и метя пол облезлыми перьями шляп. Поравнявшись же с насмешниками, Плюмаж надел шляпу набекрень и приподнял концом рапиры обтрепанную полу плаща. Брат Галунье в точности повторил его. С презрительно-высокомерным видом, задрав нос, подбоченясь, испепеляя грозными взглядами насмешников, они прошествовали следом за господином де Перолем через залу в службы, где поразили своей прожорливостью лакеев принца.