— Невероятно! — прошелестело среди присутствующих.
— Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской42, раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.
— Розовоперстая заря! — бросил неисправимый Шаверни. Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.
— Наш юный король, — продолжал Гонзаго, — протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».
Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.
— «Мне очень нравится также господин де Носе», — продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. — «И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».
— О нем-то зачем? — шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. — Его же здесь нет.
И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:
— Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.
— А его величество, — вновь не выдержал маленький' маркиз, — соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?
— Его величество, — сухо ответил Гонзаго, — не забыл никого, кроме вас.
— Так мне и надо! — промолвил Шаверни. — Это для меня наука!
— При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, — не останавливался Гонзаго. — «А знаете, про вашего Ориоля, — сказал мне, смеясь, король, — мне говорили, что скоро он станет богаче меня».
— Какой ум! Какой государь будет у нас!
Всех обуял восторг.
— Но все отнюдь не кончилось словами, — с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. — Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.
— И это, разумеется, вашими стараниями, принц! — воскликнул Альбре.
— Ориоль, — повернулся Гонзаго к толстяку, — вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д'Озье. Насчет вашего герба.
Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что, казалось, вот-вот лопнет.
— Ориоль, — обратился к нему Шаверни, — ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ними пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce» 43.
Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.
— Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, — продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, — а вы, Монтобер, патент.
Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.
— Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.
Носе был доволен, а уж Жиронн — тем паче.
А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.
— Подойдите ко мне, маркиз, — сказал наконец он.
— Я? — удивился Шаверни.
— Ты, ты, балованное дитя!
— О, кузен, я знаю свою судьбу! — дурашливо произнес маркиз. — Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit44. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, — воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, — признаю, я вполне заслужил это.
— На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, — сообщил Гонзаго.
— Естественно, — заметил маркиз, — такова его должность.
— Господин де Флери строг.
— Такова его обязанность.
— Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.
— Ой! — ойкнул де Навайль.
— Ой! — подхватил Ориоль с товарищами.
— И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? — полуутвердительно спросил Шаверни. — Премного благодарен.
— Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании,
— А о чем же тогда, кузен?
— О Бастилии
— Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!
— Я сделал более того, маркиз.
— Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?
— Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?
— Да. Когда отменили Нантский эдикт45.
— Они приносили хороший доход?
— Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.
— Твои земли в Шанейле возвращены тебе.
— Правда? — воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: — Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.
Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.
— Кузен, — тихо заговорил он, выделяя каждое слово, — я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.
5. ПОЧЕМУ ОТСУТСТВОВАЛИ ФАЭНЦА И САЛЬДАНЬЯ
Распределение благодеяний закончилось. Носе обдумывал, в каком наряде он завтра поедет в придворной карете. Ориоль, уже пять минут как дворянин, прикидывал, какие предки могли бы у него оказаться во времена Людовика Святого46. Короче, все были довольны. Гонзаго явно не терял зря времени на малом утреннем приеме короля.
— Кузен, — обратился к нему маленький маркиз, — несмотря на великолепный подарок, который ты мне только что сделал, я не удовлетворен.
— Чего еще тебе надо?
— Не знаю, может это из-за истории с мадемуазель де Клермон у фейанов, но Буа-Розе наотрез отказал мне в приглашении на сегодняшнее празднество в Пале-Рояле. Он сказал, что все билеты уже розданы.
— Еще бы! — воскликнул Ориоль. — Сегодня утром на улице Кенкампуа они шли нарасхват по десять луидоров. Буа-Розе заработал на этом, думаю, тысяч пятьсот-шестьсот ливров.
— Из которых половина причитается его хозяину аббату Дюбуа!
— А я видел, как один билет был куплен за пятьдесят луидоров, — сообщил Альбре.
— Мне и за шестьдесят не продали, — перебил его Тарани.
— Их просто рвут из рук.
— А сейчас они вообще стали, можно сказать, бесценными
— Это потому, господа, что празднество будет исключительно великолепным, — сказал Гонзаго. — Присутствие на нем будет означать патент на богатство или благородство. Не думаю, что его высочеству регенту пришла в голову идея спекулировать билетами, но это, увы, беда нашего времени, и, право же, я не вижу ничего худого в том, что Буа-Розе или аббат Дюбуа немножко погреют руки на такой мелочи.
— Так, значит, нынешней ночью гостиные регента будут заполнены маклерами и дельцами, — заметил Шаверни.
— Это завтрашнее дворянство, — бросил Гонзаго. — К тому все идет.
Шаверни хлопнул по плечу Ориоля.
— Ты, нынешний дворянин, на этих завтрашних, небось будешь смотреть свысока? — спросил он.
Мы вынуждены сказать несколько слов об этом празднестве. Идея его родилась у шотландца Лоу, и чудовищные расходы по нему взял на себя тот же шотландец Лоу. Это празднество должно было стать символическим триумфом системы, как тогда говорили, шумным официальным подтверждением победы кредита над звонкой монетой. Дабы торжество получилось как можно более торжественным, Лоу добился, чтобы Филипп Орлеанский предоставил для него залы и сады Пале-Рояля. Более того, приглашение делалось от имени регента, иблагодаря одному этому триумф божества-бумаги становился неким национальным праздником.
42
Титул, который носила при французском дворе Шарлотта Елизавета Баварская (1652-1722), вторая жена брата Людовика XIV герцога Орлеанского, мать регента. Палатинат-Пфальц в Германии.
45
По Нантскому эдикту, изданному в 1598 г. Генрихом IV и завершившим Религиозные войны, гугенотам предоставлялась свобода вероисповедания и богослужения. Эдикт был отменен в 1685 г. Людовиком XIV, и его отмена сопровождалась преследованиями гугенотов.