Подумалось Оленьке, что вот Катя лежит сейчас в гипсе в далёкой больнице, баба Настя тоже лежит на кровати с закрытыми глазами.
А дед Лёня всё так же ест свой суп. А Оленька – рисовую кашу из печки. Оленьке так эта каша понравилась, что она положила себе добавки.
– Ешь, ешь, – дед одобрительно покачал головой, – в городе, чай, такого не будет.
– Мама тоже вкусно готовит, – помолчала, – у бабы Насти ж из печки, потому и вкуснее.
– Быстро сообразила.
Дед хитро прищурился.
– Мамке-то помогаешь?
Оленька снова помолчала.
– А что ж ты целыми днями делаешь?
– Моё, дедушка, дело – учиться. Это сейчас самое главное. А супы готовить жизнь научит. Так папа говорит.
– Ишь ты! Ты одна у них, что ли?
– Отчего же? Брат у меня, на восемь лет старше, и два племянника.
– И все в одной квартире живёте? Сколько ж комнат у вас?
– Три. Вы, дедушка, так спрашиваете, будто у вас хоромы.
– Так у нас же ж не квартира. Дом! А в той половине знаешь сколько места? Да сарай, да чулан. Хоть все Воронцовы разом приедут, всем места хватит.
«Вот и радуйтесь», – хотела сказать Оленька, но промолчала.
– Давай-ка мы с тобой чайку попьём.
Дед нажал на кнопку электрического чайника, стоящего тут же, на столе, и тот зашумел.
Оленька посмотрела на бабу Настю.
– Не бойся, её теперь громом не разбудишь. Она ж всю ночь промаялась. Подышать несколько раз выходила. Я утром проснулся, а она на полу лежит. Повезло ещё, что Любка малого к нам послала за дрожжами, она и Генке позвонила.
Генка врачиху из города привёз, та посмотрела: температуры нет, признаков инфаркта тоже, укол сделала, предлагала её в больницу в город отвезти, она ни в какую. А как врачиха уехала, встала, печку затопила, всё с утра переделала и спать. Пусть, пусть поспит. А ты, давай-ка, чайку нам налей.
И ожидая, пока остынет чай, поглядывая хитро на Оленьку, будто в продолжение прерванного разговора, дед спросил:
– Так ты, значит, младшенькая, долгожданная, небось, любимая?
Оленька вспомнила маму и папу, как гордились они ей, когда Оленька так читала длинные взрослые стихи, что будь то собравшиеся на кухне гости или зрители, пришедшие посмотреть выступление театральной студии, в которой много лет занималась Оленька, неизменно начинали они вытирать выступившие на глаза слёзы.
И даже Оленькино грассирующее «r» не мешало ей играть главные роли. И если бы мама не уступила бы тогда папе и не отдала бы Оленьку к логопеду, так бы и осталась в Оленьке это очаровательная французская r – единственный неправильно произносимый Оленькой звук.
Обладала она такой чистотой речи, что мама мечтала отдать её в дикторы на телевидение. А Оленька мечтала в детстве пойти в артистки.
Только идеального слуха у неё не было. В музыкальной школе, старая интеллигентного вида тётя, прослушав её, сказала ошеломлённым родителям: «Время зря не тратьте».
Отец возмутился:
– Чьё время?
– Ни своё, ни наше, – тихо произнесла музыкантша.
– Пойдём отсюда, – он потянул маму за руку и на вопрос ждавшей за дверью Оленьки «когда начнутся занятия?» сказал:
– Школа эта – дерьмо, – и споткнувшись, сходя с лестницы, добавил: – даже ступеньки починить не могут.
И Оленьку отдали в хор, во дворец творчества. Оленька попела немного, а потом перешла в театральную студию.
Преподавательницу, хрупкую пожилую женщину, называвшую всех родителей по имени-отчеству, обожали все ученики. Играли классику и новые спектакли, но больше старых. Приходили посмотреть те, кто окончил студию 20-30 лет назад, обсуждали игру молодых артистов, спорили.
Проучившись в студии семь лет, Оленька после школы решила всё-таки не поступать в театральный.
Была у неё к тому времени уже другая страсть.
Книги. Читала Оленька в основном старые романы, но особенно любила то, что ненавидят все школьники: Базаров был ей родным человеком, она осуждала Анну и плакала из-за Китти.
Распутина, Пришвина, Короленко знала она ещё с детства, когда подолгу болевший брат не ходил в школу. Она стучалась в дверь его большой комнаты, и Костя, впустив её, усаживал к себе в постель, в самый уголок у подушки. Огромный, словно великан, он читал ей вслух книги по своей школьной программе, и не только. Оленька очень любила и немного боялась брата. Как-то тихонечко спросила маму, не будет ли она такой же толстой, когда вырастет. Но мама успокоила её: у Кости болезнь такая, а тебе переживать нечего.
Оленька и раньше слышала от взрослых, что до её рождения брат болел ещё больше, и мама не вылезала с ним из больниц, и характер у него был невесёлый, двух слов из него не вытянешь. А Оленька всех-всех радовала и почти никогда не болела. Однажды только подвернула она ножку и долго хромала, хотя врач говорил, что «девочка уже совершенно здорова», а она на вопрос: «Всё ещё болит?» отвечала с утешительной улыбкой словами брата: «Потерплю».