Надо спросить у деда. Оленька встала и, пройдя вдоль печки, приоткрыла занавеску в залу. Дед сидел за столом, на своём всегдашнем месте. Голова его была запрокинута, глаза прищурены, отвисшая челюсть обнажала беззубый рот. Он был недвижен. Чёрно-белые портреты смотрели со стен на Оленьку, будто укоряя её за что-то. Оленька прислушалась. Показалось ей, что дед не дышит.
Но нет. Дыхание его было сбивчивым и таким громким, что она удивилась, как не услышала его сразу. Оно шло откуда-то сбоку.
Оленька обернулась и… вскрикнула. Сзади неё стояла бабушка Настя.
– Чё орёшь, как резаная, – устало произнесла она. – Спит он так, с открытыми глазами. Уж много лет как.
Выглядела баба Настя такой осунувшейся, что Оленька даже за неё испугалась. Она решила, что спросит про Катю позже. Может, и лучше ей, Оленьке, пока не знать…
Баба Настя взялась за вёдра, и Оленька вызвалась ей помочь.
– Фуфайку надень!
– Да что вы, я так, недалеко ведь!
Колодец был один на деревню, метрах в пятидесяти от дома. Баба Настя разрешила ей покрутить за четыре пальца-бруска ворот и поднять приделанное к железной цепи ведро. Тёмная глубокая вода смотрела снизу на Оленьку. Дышала всё-так же шумно, с присвистом, бабушка Настя. Она легонько постучала по спине задумавшуюся, застывшую на месте Оленьку. Оленька вздрогнула, отпустила ворот, и ведро с грохотом полетело вниз.
– Что ж с тобой, девонька, делать! Съесть тебя, что ли?
Оленька посмотрела в колодец.
– Да шучу я, шучу! Что ж ты пугливая какая!
Бабушка Настя наполнила вёдра, и вместе они донесли их до дома. Оленька – в ярком жёлтом пуховике, зелёной с помпоном шапочке и замшевых коричневых сапожках. Баба Настя – в болотного цвета платке, фуфайке и валенках.
К ужину дед проснулся.
Ели молча.
Глядя на Оленьку, жадно глотающую обжигающие, только из печки кислые щи, баба Настя спросила:
– Ты, девонька, хоть понимаешь, как тебе повезло-то? Ничему-то вас жизнь не учит!
Оленька промолчала.
Когда бабушка Настя снова ушла куда-то, подобревший после обеда дед лукаво спросил Оленьку:
– Совсем ничего не помнишь?
Оленька виновато улыбнулась.
Дед достал из-под круглой сахарницы сложенный вдвое листок в клеточку, протянул его Оленьке.
Это была записка:
«Бабулечка, знаю, ты всё равно выпытаешь, так что признаюсь сама. Я сломала ногу. Не переживай, перелом незначительный (говорю тебе как доктор). Отдай Славке (это такой славный мальчик, который привезёт вам Оленьку) мою сумочку. Там паспорт и полис для больницы. Вы только не волнуйтесь! Олю берегите. 26-го нам уезжать. Генка отвезёт её в город. Попробую вырваться. Позвоню как смогу. Бабулечка, ты уж прикрой меня перед дедом и прости. Целую тебя. Твоя Катя».
Как Катя сломала ногу, дед не знал, но, как говорится, «если столько пить, немудрено». Оленьку доставил домой этот самый Славка, повезло ещё, что «парень приличный оказался и не воспользовался, как говорится».
Оленька опустила глаза.
И вдруг вспомнила, что у неё был сотовый. Толку, конечно, мало, связь здесь ловила через пень-колоду и то не везде, ближайшее место – около будки с Набатом, недалеко от бани. Оттуда и пыталась Оленька дозвониться до мамы в первый день со своего, как говорила Катя, доисторического аппарата. И если бы Катя, видя её отчаяние, не дала бы ей тогда своего телефона, не знала бы Оленька, что и делать.
Только не было теперь Кати рядом. И телефона Оленькиного тоже нигде не оказалось. В кармане куртки лежал только какой-то клочок бумаги. Она помнила, что брала телефон с собой.
Блин. Неужели она его там забыла?
– Дедушка Лёня, у вас телефон есть?
– На кой он мне? У бабки вон есть, Катька подарила.
– А где она?
– Да шут её знает.
Оля накинула куртку и выбежала на улицу.
Снег больше не шёл. Свет горел в одном окне, и Оленька подумала, что не знает, кто живёт за стенами этих домов. Ей срочно надо было позвонить Кате. Она не может здесь оставаться. Поедет в город, будет жить в больнице. Хоть на полу, лишь бы с Катей.
А если это ложь? Если Катя не в больнице? Хотя, на записке был её почерк.
Оленька вышла на дорогу и позвала бабу Настю.
Никто не отозвался.
Из трубы ветхого дома-гриба, того самого, перед которым остановились они в первый, казавшийся теперь таким далёким день, шёл дым. Оленька подошла ближе, ветер забрался под куртку, и ей показалось, что пахнуло какой-то сладковатой травой. Этот запах был ей откуда-то знаком. Он не нравился ей. Она подняла голову. За забитым крест-накрест окном кто-то ходил со свечой в руках. Оленьке стало зябко, чем-то нежилым повеяло на неё. Испугавшись, побежала она обратно, в Катину избу, к разговорчивому живому деду.