Представители противоположного лагеря западников проповедовали идею безусловного превосходства европейской культуры и европейских порядков и идеалов над русской культурной традицией. И то и другое направления, в пылу полемики доходившие до крайностей, еще с николаевских времен конфликтовали с официальной властью.
Мировоззренческий сумбур к началу шестидесятых годов принял более стихийные формы. Натурфилософия, идеалистическая философия, романтизм, исторический материализм занимали умы новоиспеченных оракулов, пытавшихся насаждать в России свои умозрительные идеи. Заимствуя взгляды у представителей немецкого естественно-научного материализма и позитивизма, Чернышевский, Писарев, Добролюбов и их последователи стремились стать новыми лидерами множащегося племени российских нигилистов. Их было не так уж много, но им довелось внести существенный вклад в дело разрушения российской государственности, уводя своих адептов в мир несбыточных социальных фантазий и толкая их на антиобщественные поступки. В пору, когда европейская экономика стремительно продвигалась вперед, наши «ученики» европейских философов предлагали соотечественникам погружаться в сны Веры Павловны и по-рахметовски закалять волю, готовя себя к неким испытаниям. На совести нигилистов расшатывание устоев государства, внесение смятения в умы людей, пропаганда неповиновения. Власть, выполнявшая трудную реформаторскую работу, не могла мириться с таким положением дел, поэтому ей приходилось принимать жесткие меры. Материалист и позитивист Чернышевский был подвергнут гражданской казни и отправлен на каторгу, а затем в ссылку.
Нигилизм стал заразительным недугом, истинным бедствием для России, разлагающе влияя на ее общественную жизнь. Отрицание всего и вся сказывалось на умонастроениях наиболее деятельной части общества. Государство оказалось погруженным во мрак пессимизма, идейных блужданий, противоречивых общественных течений. Здравый смысл терялся в бесконечных схоластических дискуссиях. Идеологи нигилизма умели убеждать, однако не могли прозорливо мыслить, зорко смотреть в будущее. «Печальник народа» Некрасов наблюдал этих «фанатиков народных, начитанных глупцов, лакеев мыслей благородных». Достоевский также разглядел этих «сумасшедших поэтов и прозаиков 60-х — 70-х, которые прерывают всякое сношение с действительностью». Осознав собственные заблуждения петрашевского периода, писатель пришел к мысли, что народ осудил бы их за так называемые революционно-гуманистические идеалы. В этой связи не мешает вспомнить, что составляло идейную платформу петрашевцев, поплатившихся годами каторги за свои невинные увлечения заемными теориями. На обеде в честь дня рождения французского философа-утописта Фурье, устроенном в 1849 году, один из активных петрашевцев — Д. Д. Ахшарумов — провозглашал: «Разрушить столицы, города и все материалы их употребить для других зданий, и всю эту жизнь мучений, бедствий, нищеты, стыда, срама превратить в жизнь роскошную, стройную, веселья, богатства, счастья, и всю землю нищую покрыть дворцами, плодами и разукрасить в цветах, — вот цель наша…»[116]
Все это разноголосье вело к усилению общественной нестабильности. Набиравшая силу модная тенденция непременно оппонировать власти начинала вступать в противоречие с самим процессом реформирования российского общества. Страхи и предостережения, обвинения и мрачные предсказания прессы отвлекали правительство от позитивной работы по преодолению трудностей, неизбежно возникавших на этом пути. Между тем государственная власть, институты управления обществом как никогда прежде нуждались в поддержке. Сила публицистической мысли, ее направленность делали власть зависимой от умонастроений владельцев печатных изданий и влиятельных журналистов, заставляя ее все чаще защищаться от нападок критики, которая становилась все менее конструктивной. Органы печати, принадлежавшие различным политическим силам, в свою очередь, не способствовали тому, чтобы неподготовленный обыватель оказался в состоянии вывести общий знаменатель, определить вектор движения. Правительству не хватало интеллектуальных средств, чтобы гармонизировать отношения с новой публицистикой. Реальный ход реформ не давал повода писать о них в пафосном тоне, на что, безусловно, всегда рассчитывает власть. Серьезные противоречия обнаруживались и в способах проведения преобразований, и в глубине самих преобразований. Умалчивать, не писать об этом было невозможно.