В понедельник утром, закончив две трети перевода, он надиктовал его на кассету и поехал в Кадене, насвистывая, напевая и отстукивая ритм на рулевом колесе. Не застав в бюро переводов ни Булнакова, ни мадемуазель Крамски, он отдал кассету молодому человеку, который явно не страдал болтливостью, потому что выдавил из себя лишь «мерси», и принялся за оставшуюся часть. В ночь со вторника на среду он закончил работу, позавтракал на балконе свежим хлебом, беконом, яйцами, кофе и свежевыжатым апельсиновым соком — под треск цикад и щебет птиц, вдыхая аромат лаванды, наслаждаясь горячим солнцем, припекавшим ему спину, и глядя через зеленые дали в сторону Ансуи, где сквозь утреннюю дымку чернел замок. Потом собрал вещи, положил в сумку костюм для конференции и в десять часов был уже в Кадене.
Толстая красная физиономия Булнакова сияла как маков цвет.
— Прекрасный перевод, мой молодой друг, хорошая работа. Я все просмотрел. Читать корректуру вам уже не надо. Выпейте со мной кофе, сейчас придет мадемуазель Крамски, и вы можете отправляться.
— А вторая часть текста?
— Ее напечатает коллега мадемуазель Крамски, а я опять поработаю корректором. Вы лучше постарайтесь поскорее добраться до Лиона. Сегодня вечером — прием у мэра, и вам надо обязательно там быть.
Потом мсье Булнаков засыпал его вопросами: откуда он родом, где и чему учился, кем работал и почему уехал из Карлсруэ в Кюкюрон.
— Да, в молодости все по плечу… Правда, я тоже не выдержал в Париже и открыл бюро здесь, так что я прекрасно вас понимаю.
— А вы из России?
— Родился в России, вырос в Париже, но дома у нас говорили только по-русски. Хотелось бы дожить до тех времен, когда российский рынок откроется для наших товаров, в том числе для компьютеров и программного обеспечения. Да, кстати, вот вам два конверта с деньгами, в одном гонорар за перевод, в другом — ваши командировочные, аванс. А вот и мадемуазель Крамски.
На ней было легкое бледно-голубое платье в красную полоску, с крупными голубыми цветами, голубой пояс и синий платок на шее. Густые, причесанные на пробор волосы падали гладкой блестящей волной. Взгляд ее, как и в первый день, выражал приветливость. Развеселившись при виде Булнакова, который с отеческой заботой хлопотал вокруг них, как будто отправлял в далекое путешествие собственных детей, она прикрыла смеющийся рот рукой. Георг отметил про себя, что ноги у нее, пожалуй, чуть коротковаты, но решил, что в этом даже есть что-то трогательное, — как будто она крепко стоит на земле. Он был уже влюблен, но пока еще не знал этого.
Они поехали на ее зеленой малолитражке. В машине, которая постояла на солнце, было жарко, и они открыли верх и оба окна. Стало даже прохладно. За Лурмареном Георг остановился, достал из сумки платок и повязал на шею, чтобы не простудиться. По радио передавали какое-то сумасшедшее попурри на известные темы, от Вивальди до Вагнера, в джазовой и эстрадной обработке, слащаво-сентиментальные опусы для любителей кича. Они развлекались тем, что заключали пари — какая тема будет следующей, и в конце концов она осталась должна ему три petits blancs,[9] а он ей пять. Потом они добрались до Боньё. Городок, расположенный на вершине высокой горы, мерцал в лучах полуденного солнца. Попетляв по узким улочкам, они поехали вниз, вдоль виноградников, в направлении Route Nationale.[10] Они говорили о музыке, о кино, о том, где и как они жили, а на пикнике он рассказывал ей о Гейдельберге, о Карлсруэ, о своих адвокатских буднях и о жизни с Ханной. Он сам удивлялся своей открытости, им овладело какое-то необычное, радостное чувство доверия к ней.
После пикника они перешли на «ты», и она расхохоталась, узнав, что ее имя в немецком варианте звучит так резко и грубо.
— Нет, Франсуаза, все зависит от того, как произносить. Конец может звучать как взрыв или как выдох… — Он продемонстрировал ей и то и другое. — А я… я… вообще не стал бы называть тебя Франциской.
— А как?
10
Дорога государственного значения