Но Марк был единственным ребенком, и Сюзан увидела взор матери, обращенный на одежду, оставшуюся со времени его детства, и сказала: «Мне не нужно это, дорогая. Сохраните ее».
«Я хочу помочь вам», — сказала мать Марка.
«Если я буду нуждаться в помощи, я вспомню о ней», — ответила Сюзан спокойно.
Ширококостная, почти безмолвная мать Марка никогда не покидала свой собственный дом, поэтому Сюзан часто говорила Марку: «Не поехать ли тебе навестить свою мать?» Поскольку Марк возмужал вдали от своих стариков, его раздражала их неизменная привязанность к дому. «Они так гордятся тобой, съезди навестить их, Марк», — убеждала она его, а он нетерпеливо говорил: «Я еду туда, и это всегда кончается одним и тем же. Им нечего сказать мне, а мне — им».
Глядя сейчас на большую непокрытую голову матери Марка, она думала: «Это был бы прекрасный портрет в камне — крепкий череп, глубокие глаза, широкий рот». Потом она отбросила эту мысль. Она не собиралась заходить в мансарду в течение длительного времени, может быть, никогда.
— Почему ты не поедешь навестить своих родителей? — спросила она Марка однажды вечером.
— А что они вообще сделали для меня? — спросил он. — Я добивался всего сам.
— Они дали тебе жизнь, — сказала она.
— Голая жизнь — это немного, — возразил он…
Голая жизнь, думала она, вспоминая мать Марка, это было все, что она была в состоянии дать, а Марк считает это недостаточным. Но все же это было самым драгоценным, что могла дать женщина.
Она родила Джона в узкой больничной палате.
Доктор смеялся над ней:
— Вы такой знаток в этом деле, как мать десятерых!
Она знала, что это неправда. Но решила, беспокойно прогуливаясь по палате в ожидании схваток, что не закричит и не заплачет громко. В соседней комнате женщина кричала: «О, я умираю? Я боюсь умереть!» Сюзан хотела ребенка, она выносила его, и он вот-вот должен родиться. Она слышала глупые вопли и держалась, крепко сцепив зубы, до самого последнего момента.
— Как ты себя чувствуешь? — Она увидела белое лицо Марка у двери.
— Великолепно, — ответила она кротко, в глазах ее была боль, руки были влажными. Следующий час она провела в молчании.
— У вас практически не было боли, миссис Кининг! — сказала сестра.
«Глупая дура!» — подумала Сюзан.
Она лежала на спине. Джон родился. Ей все еще было больно. Сестра на мгновение показала темноголовое маленькое существо, завернутое в одеяло. Никто не знал, какую боль она испытала. Она была вся пропитана болью. Но она была рада, что не закричала.
Марк, подойдя на цыпочках, поцеловал ее и сказал:
— Доктор сказал, что никогда не видел таких легких родов.
Не в состоянии говорить, она улыбалась.
Только теперь ее боль утихала, уходя из ослабевшего тела. Она спала, почти не просыпаясь, день и ночь в течение двух недель и, наконец, проснулась, истощенная сном и болью, чтобы вернуться в свой собственный дом. Перед тем, как уйти, она заперла дверь мансарды и, вернувшись, не открыла ее.
Комната Джона стала сердцем этого дома, хотя в ней ничего не было, кроме кроватки, стола и стула.
Спустя некоторое время она привыкла к этой пустоте и забыла о ней, наблюдая за своим ребенком Джона. До этого она никогда не жила с очень маленьким ребенком и сейчас обнаружила, что он уже личность с самого рождения. Она никогда не задумывалась об этом серьезно. Она находила в нем слабое подобие себя, Марка, любого другого человека. У него были ручки с коротенькими пальчиками, круглая голова, очень яркие карие глаза и ротик, такой улыбающийся и спокойный, что она смеялась над мудростью этого маленького лица. Однажды, сидя с Джоном на коленях, она вспомнила младенца из глины в мансарде и заставила себя пойти туда и взглянуть на него снова. Она не стала смотреть больше ни на что и быстро вернулась обратно. Рассматривая его, она заметила, что глина немного потрескалась от сухости, на лице появились небольшие тонкие морщинки, которые создавали странное впечатление преждевременного старения. Но его голова все еще поднимала старый вопрос: «Зачем я родился?» Она быстро накрыла ее и спустилась по лестнице.
Но когда Джон подрос, он стал ближе к Марку, чем к ней. Весь день она ухаживала за ним, заботилась о нем, но он никогда не шел к ней на руки, хотя к Марку шел. Теперь Марк, возвращаясь домой, не шел искать Сюзан, как делал это всегда. Он направлялся прямо в детскую, и иногда только по его смеху, раздававшемуся оттуда, она узнавала, что Марк пришел домой. Было что-то теплое и близкое между ними, и часто, слыша их смех, она не входила к ним, а отправлялась на кухню. В такие минуты она делала паузу в работе, выглядывала из окна, и стены кухни исчезали, ей казалось, что она бредет через тот лес. Она стала более одинокой, чем до рождения Джона. У нее было такое чувство, как будто она что-то уже закончила, но еще ничего не начала. Дни шли в рутине работы для рук, а ее мозг ждал.
— Я совсем забросила своих друзей, — сказала она однажды вечером за столом. — Я чувствую, что устранилась от общества. Я собираюсь устроить прием, Марк.
— Превосходно, — сказал он. — Ты уже сто лет ни с кем не встречалась. Ты уверена, что справишься?
— У меня больше сил, чем когда-либо, — ответила она.
Это было истинной правдой: в ней была неугомонная энергия, не растраченная даже с рождением Джона. Ее мать говорила печально: «Не переусердствуй, Сюзан. Настало время тебе помочь».
«О, Джон такой славный, он почти не отнимает времени», — говорила Сюзан нетерпеливо.
А однажды зашел ее отец. Она услышала, как его трость стучит по полу холла, и когда она вышла, он стоял там в шапке, сползшей на одно ухо.
— Продал поэму, — сказал он. — Я получил за нее двадцать долларов. Твоя мать говорит, что ты слишком много работаешь. — Он шарил в кармане.
— О, Боже, — воскликнула Сюзан, — разве я выгляжу переутомленной? Я чувствую, что не делаю и половины того, на что способна. Посмотри на меня!
Он посмотрел на нее и усмехнулся:
— Ты выглядишь почти такой же переутомленной, как статуя Свободы, — сказал он. — Хорошо, тогда почему ты не приходишь поиграть для меня?
— Из-за Джона, — ответила она.
— Возьми его с собой, — сказал он. — Почему бы и нет? Это принесет ему пользу. Пусть послушает музыку.
— Хорошо, — согласилась она, помедлив. — Возможность послушать музыку пойдет ему на пользу.
И она взяла Джона с собой. Отец устроил ему в детской кроватке гнездышко из подушек.
— Пока он тут, ты можешь забыть о нем, — сказал он. — Отдайся музыке.
И, погрузившись в музыку, она забыла о сыне. Но музыка только усилила в ней безысходное одиночество. «Наверное, я нуждаюсь в людях, — думала она. Надо устроить вечеринку».
— У тебя все в порядке? — спросил внезапно отец, когда она закрыла пианино. — Счастлива, и все такое…
— О, да, — сказала она, улыбаясь. — У меня есть все. Марк преуспевает. На днях он продал усадьбу Грейнджера какому-то скульптору. Правда, интересно?
— Всего не всегда достаточно, — задумчиво сказал отец.
— Сюзан, Сюзан! — позвала ее мать с лестницы. — Ты спустишься?
— Да, да! — откликнулась она и взяла на руки сонного Джона.
Внизу, в спальне, ее мать взяла ребенка на колени, укачивая его, и он быстро уснул.
— Твое счастье, что у тебя такой здоровый ребенок, — прошептала ее мать. — Я рада, что он у вас есть. Это необходимо для замужней пары спустя год-два после свадьбы, особенно для женщины. Сначала вы заняты друг другом и началом новой жизни, а затем, когда дом устроен и муж регулярно уходит на работу и приходит на ужин, вы чувствуете потребность в чем-то большем. — Она замолчала в затруднении. — Я полагаю, что ты и Марк не составляете исключения.
— Я не знаю, — сказала Сюзан. — Мы очень счастливы.
— Вам и следует быть счастливыми, — сказала мать. — Я знаю, что родители Марка — простые и солидные люди. Мужчины его типа — лучшие мужья. Я всегда чувствовала, что твой папа был бы счастливее, если бы его отец не был профессиональным музыкантом. Это повлияло на его ум, сделало его неустойчивым на всю жизнь, что было нелегко для меня.