— У меня есть еще одна копия, чтобы ты знала.
В последний день пришла Мэри, которая как раз вернулась на каникулы после первого года учебы. Когда она склонилась над Марсией, это была новая, уверенная в себе Мэри, зрелая и неприступная, одетая в темно-синий костюм с белой блузкой и маленькую темную шляпку.
— У нее здоровый вид, — сказала она без интереса и, присев, демонстративно закурила сигарету.
— Папа обо мне что-нибудь говорил? — спросила она, приподняв брови.
Сюзан покрутила головой.
— Наверняка, наговорит на меня с три короба. Он злится на меня.
— Почему?
— Потому что я не хочу учиться до конца. Я хочу найти себе работу. Учиться в университете теперь считается мещанством.
Она выдохнула кольцо дыма, затем еще и еще одно.
— А как на это смотрит мама? — осторожно спросила Сюзан.
— А что мама? У нее вообще нет никакого мнения. — Она сбила пепел маленьким пальцем. — Мне совсем не хочется остепеняться и выходить замуж, — продолжила она. — Я хочу пожить.
Сюзан склонилась к Марсии, удобно устроившейся у нее на руках.
— Это тоже жизнь, — сказала она.
— Ну да, — ответила Мэри, — но не в моем вкусе. — Она резко встала. У нее была красивая фигура, темные волосы, холодный, чистый и резко очерченный профиль и маленькие, жесткие, алые губы. Ее лицо и взгляд вообще не изменились. Уже в детстве у нее были такие губы — да и теперь они не стали ни больше, ни полнее, ни чувственнее.
— Сюзан, мне не нужна твоя помощь, но если папа будет говорить тебе всякую ерунду, скажи ему, что я знаю, что делаю. Хорошо?
— Лишь бы ты это знала, — сказала Сюзан с сомнением.
— Если этого не знаю я, то этого не знает никто. Ну так пока, Сюзи! У тебя отличный карапуз.
Когда Мэри ушла, Сюзан почувствовала себя несколько утомленной и прилегла. Словно Мэри втянула в себя весь воздух вокруг нее.
Через несколько дней отец сказал, задумчиво глядя на Марсию:
— Я бы скорее пожелал, чтобы у тебя опять был мальчик. С женщинами сейчас трудно иметь дело. У твоей сестры радикальные представления — она хочет жить собственной жизнью, уехать в Нью-Йорк и найти там себе работу. Парню ты могла бы сказать, чтобы он катился к черту, но девушке — нет, даже не знаю, что делать с Мэри.
Сюзан ничего не ответила и даже не знала, что она могла бы сказать. Внезапно в ее голове вспыхнуло воспоминание, как Мэри безостановочно повторяла одну фальшивую ноту, повторяла упорно, даже не осознавая, что играет неверно.
Так их проблемы врывались в ее жизнь и снова исчезали, и Сюзан чувствовала, что любит их, но совершенно не нуждается в своих родных. Наконец она покинула больницу и вернулась домой к Марку и повседневным заботам. У дверей их приветствовали Джон и Джейн. Дом показался ей надежным и знакомым, выглядел очень мило; ей было приятно войти туда.
Но как только она очутилась среди знакомых, родных вещей, сердце у нее в груди затрепетало, внутри у нее что-то встрепенулось, словно ребенок, которого она носила под сердцем, создание, принадлежавшее ей и все же совершенно самостоятельное. Она не испытывала беспокойства, была счастлива, потому что имела счастливый характер и легко смирялась с неизбежным. Цветок желтой вьющейся розы, который неожиданно расцвел на веранде, интересовал ее так же, как и газетная новость на прошлой неделе о том, что Дэвид Барнс получил премию в пять тысяч долларов за нового «титана» Христофора Колумба, которого хотел приобрести Нью-Йорк. Такими вещами она в равной степени восхищалась, как и сообщением о завоевании Северного полюса или первым зубиком Марсии. Но Сюзан знала, хотя, возможно, и инстинктивно, что она могла бы быть несравненно счастливее, чем теперь, что она могла бы найти более глубокое успокоение, чем то, которое она испытывала, хотя и была удовлетворена своей жизнью.
В ее душе происходило движение столь же слепое и неизбежное, как ток соков внутри дерева, благодаря которым растут ветви и появляются листья. Из чувства абсолютного счастья у нее родилась потребность своего дальнейшего роста. Будучи маленькой девочкой, она когда-то слышала в храме проповедь, в которой пастор обращался к члену семьи умершего: «Кого Господь любит, того Он наказывает. Он посылает печаль, чтобы учить человеческую душу и готовить ее к большим вещам». Но Сюзан не знала никакой печали. Марк ее любил и был олицетворением ласки, дети были здоровы и неизбалованны, ее дни не были омрачены ничем. И Джейн ей таинственно говорила: «Наслаждайтесь всем, пока можете, леди. Конец всегда приходит слишком быстро». Но все подобные заявления для нее ничего не значили. Она еще никогда не встречалась со смертью, жизнь казалась ей бесконечной, и она была рада, что это так. Ее внутренняя сущность была словно земля, которая дает пищу семени, и семя даст росток согласно собственной природе. Ее характер заставлял ее творить дальше. А началом было беспокойство.
Ей все еще недостаточно было работы. И даже когда она была более всего занята, она ощущала в себе невостребованную энергию, неиспользованную первобытную силу. Она начала более интенсивно впитывать формы, которые видела вокруг себя: дерево под порывами ветра, Джона, строящего домик из кубиков, Джейн, согнувшуюся над посудой, Джейн, приветствовавшую ее у дверей, Джейн, несколько испуганную, вытирающую руки о фартук, Джейн-Джейн-Джейн. У нее было тело, прямое и угловатое, как гранитная плита, и этот образ был создан ею самой, а не получен при рождении. Джейн сама создала себя: прямые, печальные губы, стоический подбородок, узловатые руки, худые сильные плечи и плоские, крупные ноги, какие бывают у англичанок.
— Джейн! — позвала она как-то из кухни.
Джейн испуганно посмотрела на нее, вытирая руки о фартук.
— Да, миссис?
Джон играл в саду под летним солнцем. Марсия спала в постельке.
— Да, миссис? — повторила Джейн.
— Что вы теперь делаете, Джейн?
— Мою посуду, миссис!
— Ну так поднимитесь немедля наверх!
Она слышала шаркающий звук больших ног Джейн на лестнице. Затем Джейн остановилась в дверях, ведущих в мансарду, вытирая влажные руки и с тревогой глядя на Сюзан.
— Постойте вот так, как стоите! — сказала Сюзан. Внезапно она увидела сущность Джейн, поднимающей взгляд от посуды, покорную, боязливую, живущую чужой жизнью в благополучном доме чужой женщины, в драгоценном примирении, одолженном на мгновение у жизни, полной трагичности и тревог. Она смотрела на Сюзан испуганным, постоянно извиняющимся взглядом, а Сюзан быстро размяла глину и начала лепить ее фигуру в абсолютной тишине быстрыми, уверенными движениями. Слишком долго она не утоляла своего голода. Ее руки не могли забыть умение, свою прирожденную способность. Целыми месяцами ей не требовалась эта способность, и она ею не пользовалась. Но сегодня утром она заявила о себе снова, сильнее чем когда-либо до этого, потому что она была подавлена. Она работала с дикой скоростью, и глаза Джейн чем дальше, тем больше становились испуганными, хотя она ничего не говорила. А Сюзан каким-то торопливым шепотом напевала: «Ах, это будет — слава мне!», — даже не замечая, что она что-то произносит.
Чем больше проходило времени, тем больше Джейн вертелась, и Сюзан выкрикнула, обеспокоенная быстрым бегом времени:
— Вы уже устали! Я заставила вас стоять слишком долго. А сколько, собственно, времени?
Полуденное солнце накаляло крышу, и Сюзан ощущала на лице капельки пота.
Джейн ответила боязливо:
— Я не устала. Но я услышала, как плачет малышка и как Джонни стучит в двери, чтобы его впустили внутрь.
— Я их даже не слышала, — сказала Сюзан, немного устыдившись. Она прислушалась и действительно услышала громкий плач Марсии и крик Джона: «Джейн, Джейн! Я не могу открыть двери!»
Джейн уже побежала вниз.
Сюзан на мгновение закрыла глаза. Ей не надо было спешить. Она ощутила глубокое, резкое биение своего сердца. Затем она открыла глаза, чтобы установить, что же, собственно говоря, она вылепила. Там в натуральную величину достаточно грубо и резко, но чисто и правдиво созданная, стояла Джейн, вытирающая мокрые руки — глина еще была темной и влажной. Но это было больше, чем служанка Джейн. В доме находились две женщины по имени Джейн, покорные женщины, которые крутятся рядом с чужими очагами, прибирают, готовят, делают покупки и в награду устало принимают, кроме небольшой платы, кусочки счастья, которые им достаются. Сюзан с удивлением смотрела на приоткрытые, стянутые губы, на глубокие глазные впадины, на подавленную и хрупкую, но все же каким-то образом несокрушимую фигуру. Она даже слышала голос. Но не как у ребенка, голос, который спрашивает, почему он родился. В ее голосе не было вопроса, потому что возможность вопроса уже давно умерла, потому что вопрос означает возможность бунта, пусть даже и маленького, но в Джейн не было никакого бунта. Нет, это был голос, однообразно шепчущий о кастрюлях и мясе, которое надо сварить, о полах в кухне, которые надо вымыть, о плачущих детях, которых необходимо накормить, и ни о чем другом. И только смерть могла прервать этот шепот. И в один прекрасный день прозвучит вздох, жизнь, почти немая, перейдет в простую тишину. Это была Джейн, тысячи и тысячи Джейн. И когда Сюзан осознала это, она подошла к окну, выходящему на лес и долго смотрела на летнюю зелень. Всюду было солнце, улица заливалась солнцем. Через окно доносился скрип качелей из соседнего сада. Дом теперь был совершенно тих. Джейн вынесла Марсию наверх в детскую комнату и накормила Джона. Но Сюзан стояла у окна и плакала, она ощущала во всем теле жгучую боль, которую не могла объяснить, разве что тем, что она оплакивала Джейн.