Сюзан много гуляла в эти дни. Зима была очень теплой.
— В этом году не будет много снега, — сказал мистер Гейлорд, когда дети посмотрели на небо. — Я заметил, что кукуруза была слабой, и белки не очень-то спешили запастись орешками. Это тоже предвещает мягкую зиму.
Сочельник выдался светлым, утро было, словно февральское, залитое спокойным теплым солнцем. Тогда Сюзан вышла на прогулку к саду миссис Фонтен. Дом был заперт, и ворота на замке. Сюзан перелезла через низкую каменную ограду и зашагала по газону, покрытому опавшими листьями, пока не увидела маленькое озерко. Там на берегу стоял на коленях ее амурчик и смотрел в воду. Сюзан рассматривала его, словно никогда до этого не видела. Она не вспоминала о нем целые годы, так, как забывают о ребенке, который умер сразу же после рождения. И она не вспомнила, что создала его для того, чтобы они с Марком могли пожениться.
«Он вполне хорош, — думала она, даже не вспомнив о причине, вызвавшей его появление. — Он выглядит, как живой, хотя я тогда еще почти ничего не умела».
Ветер сбросил вниз пригоршню последних листьев; они падали на амурчика, цеплялись за него, слетали и невесомо ложились на тихое, мелкое озеро… Как давно это было! Она словно была укутана в бесконечную тишину.
Даже Рождество не вырвало ее из этой тишины. Оно со своими хорошо знакомыми и такими близкими ритуалами прошло стороной. Когда кончился Сочельник и Сюзан осталась одна в своей комнатке, она осознала, что Блейк не послал ей никакой весточки. Его подарок висел на рождественской елке — маленькие квадратные часики, усыпанные алмазами, но с ними не было никакой открытки. Пакетик прибыл прямо из магазина. Сюзан решила было позвонить Блейку, но передумала.
Как-то отец вдруг попросил ее:
— Поиграй мне немного, Сюзан. Теперь у меня не очень-то много возможностей послушать музыку.
Они поднялись наверх, в мансарду. Сюзан играла композиции, за которые не бралась уже много лет. Отец сидел и слушал, положив на губы пальцы своей прекрасной руки. Слушая музыку, он всегда прикладывал руку ко рту.
— Ты еще пишешь стихи, папа? — спросила она его во время игры.
— Нет-нет, я уже отказался от этого, — ответил он со вздохом.
— Но от южных морей ты, однако, не отказался? — спросила она его с улыбкой. Правой рукой она извлекала из инструмента серебристые высокие звуки, а тихие басы следовали за ними, как эхо.
— Иногда я немного подумываю о них, — сказал он. Затем он улыбнулся ей, как пристыженное дитя. — Тебе, наверняка, ясно, что я всегда знал, что никогда туда не попаду, — сказал он спокойно. Он закрыл глаза; Сюзан играла еще час, а он слушал.
А затем, доиграв обожаемого им Сибелиуса, она обернулась к нему. Он смотрел на нее, дрожал, и в его голубых глазах стоял страх.
— Папа! — порывисто выкрикнула она.
— Где-то в жизни я сбился с дороги, Сюзан, — прошептал он. — У меня было чувство, что я иду по главной дороге, но попал-то я в тупик! И выбраться из него мне не удалось.
— Но, папа, — умоляюще сказала Сюзан. Она подошла к отцу, обняла его, крепко прижалась к нему лицом. Состариться и слишком поздно узнать, что ты сбился с правильного пути, узнать, что возврата нет, что ты провел жизнь в пестрых фрагментах — это уже предвестие смерти.
— Я растратил жизнь, — продолжал горестно шептать он. — Я растратил сам себя, лучшие годы соблазнили меня и покинули — я не достиг того, чего мог бы достичь. — Сюзан встала перед отцом на колени и судорожно вцепилась в него. Ее обуял страх, гораздо больший, чем его страх, потому что она осознала полностью то, что он имел в виду.
Вот так и с ней случилось. Уходил год за годом, и это было все.
— Но я думаю, это уже неважно, — сказал отец. — Я явно не нужен был миру — это мне недоставало его. Видимо, никому это неважно — только мне.
— Папа! — горячо зашептала Сюзан. Она все еще стояла рядом с ним на коленях. — Может быть, ты не все еще упустил!
— Если ты не обретаешь наконец то, что себе наметил, то вся жизнь, прожитая тобой, теряет свой смысл, — медленно сказал он. Затем внезапно оттолкнул ее и встал. — Ну, что же… — сказал он и отвернулся, но в глазах у него остался страх.
И его страх стал светом в ее душе. Ночью, лежа без сна, Сюзан пыталась осознать, чем же все-таки оказалась ее жизнь. Свирепствовавший вокруг нее ужас внезапно открыл ей истину: Блейк, Блейк является причиной ее неудовлетворенности! Она, не подчинившаяся никому, сдалась ему, потому что любила. Теперь она уже знала, что Марка она любила не так сильно, потому что он не причинил ей вреда. Но Блейк на нее давил. Сюзан подчинялась ему, и время уходило. Она любила его и боялась одновременно: чтобы он не злился на нее, она позволяла делать с ней что угодно. Поэтому она чувствовала в себе смертельную усталость. Он формировал ее с той же уверенностью, с какой лепил свои статуи из глины, а ее дух, теперь уже покорный, все больше слабел. Она не понимала этого, пока не уехала от него. То существо, в которое он ее преобразовывал, обладало не свойственными Сюзан чертами… Она припомнила, как однажды отец внезапно доверился ей: «Когда я женился на твоей матери, это было маленькое розоволицее созданьице с золотыми волосами. Я думал, что она будет вполне покладистой женой. И только после свадьбы я установил, что это — особа самая упрямая в мире. Эта хорошенькая и глупая женщина все знает лучше и во что бы то ни стало добивается своего. Она уничтожит любого, кто посмеет ей прекословить. Если бы я только мог перестать ее любить…»
Но он не перестал ее любить. Ужасно было то, что он продолжал любить женщину, на милость которой сдался. Он не покинул ее ни на одну ночь, хотя и мечтал об островах в море и даже построил себе дачу у озера. Вечером он, однако, приходил домой. Любил ее и ненавидел.
И так будет со всеми, кто не сумеет уйти… Она должна уйти от Блейка. Но не знает, как, потому что любит его. Другие женщины, смирившись и оставив все, как есть, живут и дальше, но она не может.
Сюзан лежала в темноте своей старой комнаты и составляла горестные планы. Она отравлена Блейком, он циркулирует в ее жилах, как яд в крови. Она умудрилась слепо влюбиться в него. И любит его до сих пор. Даже будучи женой, она обожала его, как сумасшедшая. А такая сумасшедшая любовь означала бы конец личности, если бы она не смогла высвободиться. Она должна взяться за свою судьбу, она должна овладеть собственной жизнью, пока не стало слишком поздно.
— Вина! — сверкнуло у нее в голове. — Теперь я знаю, что имел в виду Дэвид. Естественно, я виновата! — Любовь становится беспощадной, если ей отдаешься безраздельно. Сюзан села в кровати и обняла колени. А что, если однажды утром она проснулась бы и обнаружила, что волосы у нее побелели, а руки слишком ослабли для того, чтобы работать. Что, если бы годы обманули ее и тихо прокатились мимо, тайно, без единого звука, который насторожил бы ее; прокрались так, что она вообще не знала бы, что они ушли? Тогда уже было бы слишком поздно. Руки у нее были бы вялыми, а взор — слабым и тусклым.
Сюзан выскочила из постели, зажгла свет и посмотрела на себя в зеркало. Она все еще молодая и сильная. Ее руки все еще принадлежат ей. Она может ими работать. Время еще есть. Она остановила годы, застав их за жестокой игрой, и теперь будет шагать впереди них всю оставшуюся жизнь. Сюзан стояла и смотрела на себя. У нее был здоровый румянец отдохнувшего человека. Сила прямо-таки изливалась из ее тела. Она желала, чтобы ночь кончилась. Сон прошел, и Сюзан с нетерпением ждала утра. А Блейк? Что она должна ему сказать? Ничего, кроме чистой правды, что она до сих пор только лентяйничала, а теперь должна начать работать? Если он будет смеяться над ней, если будет опять завлекать ее в свои сети, то она заставит себя вспомнить об этом страхе и преодолеет искушение остаться всего-навсего его женой.
Она справится с этим! Сюзан снова легла; устроившись поудобнее, она вновь подумала о Блейке. Она не может ненавидеть его, она никогда не была бы способна его ненавидеть. Какая-то часть ее существа, благодаря ему, уже навсегда останется нежной и страстной. На краткое время он сделал из нее только женщину — одну из многих. Это было одно из измерений его жизни. Она жила в нем и теперь из него вышла. Но двери не закрылись. Она сможет туда входить и выходить по собственной воле, только ей нельзя уже дать Блейку запереть себя там. Никто уже не посмеет ее нигде запереть.