Использовался и другой довольно примитивный способ, который доводит некоторых заключенных до исступления: каждые несколько минут в камеру через глазок заглядывает тюремщик. Делается это с шумом, чтобы привлечь внимание. Если заключенный посмотрит в сторону глазка, тюремщик следит за ним две-три минуты. Как только я понял смысл этого маневра, начал делать вид, будто ничего не замечаю, и продолжал заниматься своим делом. Через две недели «психические атаки» были прекращены.
К своему пребыванию в тюрьме я относился совершенно спокойно. Считал и всегда буду считать, что наша разведывательная работа приносит пользу всем людям, в том числе и тем, с которыми мне приходилось ежедневно встречаться в тюрьме, поскольку и они, естественно, заинтересованы в предотвращении войны. Я всегда помнил слова Ленина о том, что империалистические войны зарождаются в обстановке глубокой тайны, и считал, что мой долг — помогать раскрывать эти тайны.
Вечерами, когда я вытягивался на своей противной жесткой койке, хотелось думать о чем-нибудь приятном, и я размышлял о своей семье.
Известный советский разведчик Джордж Блейк о К. Молодом:
Лонсдейл переносил свою судьбу с замечательной стойкостью и неизменно пребывал в хорошем настроении. ...Я вспоминаю один наш разговор, который состоялся всего за несколько дней до того, как его внезапно перевели в другую тюрьму. «Ну что ж, — сказал он в своей обычной оптимистической манере, — я не знаю, что произойдет, но в одном я уверен. Мы с вами будем в Москве на большом параде в день пятидесятой годовщины Октябрьской революции». Это звучало фантастично в то время, когда мы только начинали отбывать очень длинные сроки наказания, но оказалось, что он был прав.
Примечание авторов. Джордж Блейк написал эти строки после встречи с Кононом Молодым в английской тюрьме, где тоже отбывал наказание. Блейку удалось из тюрьмы бежать.
ГЛАВА XXXI
Тюремные правила не то чтобы не дают, но, во всяком случае, строго ограничивают возможность заключенного пожаловаться на администрацию. Я мог подать петицию министру внутренних дел, написать члену парламента и жаловаться устно специальной судейской комиссии, которая раз в месяц посещает тюрьмы. Таковы были те пути, которые британская демократия предоставляла мне для борьбы за свои права.
Но...
Я мог писать члену парламента, только получив «нет» на свою петицию от министра внутренних дел. Последний же мог тянуть с ответом сколь угодно долго. Я довольно скоро познакомился с тем, что британцы именуют «красной лентой» и что переводится на русский всего-навсего как бюрократическая волокита. Но лишь через два года заключения узнал, что существует неписаное правило: я могу писать члену парламента, минуя министра, сразу же после обращения к упомянутой выше судейской комиссии.
Довольно быстро я убедился, что апеллировать к этой комиссии дело бессмысленное и бесполезное. В ее состав входят судьи первой инстанции, которых назначает министр внутренних дел. А так как судьи вдобавок и подчинены министру, то рассчитывать на их помощь просто неразумно.
Разобравшись в этих «процедурных» вопросах, я выработал свой стиль в общении с чиновниками. Свои устные заявления комиссии обычно заканчивал так:
— Я знаю, что вы не удовлетворите мою просьбу, и обращаюсь к вам только для того, чтобы иметь право писать члену парламента. Я еще вчера написал ему письмо, в котором упоминаю, что безуспешно обращался к вам. И я отправлю это письмо, как только выйду из этой комнаты...
Подобные заявления, как я понимаю, крайне раздражали судей. Что не мешало им неизменно сообщать мне, что мое ходатайство удовлетворено не будет.
Получив в июле 1961 года отказ министра внутренних дел освободить меня от ограничений особого режима, я получил возможность жаловаться члену парламента. Теперь надо было решить, кому именно. Всезнающие газеты сообщали, что целых пять парламентариев проявляют интерес к условиям содержания заключенных и нередко помогают им — как-никак это способствовало популярности... Так как я собирался жаловаться на члена правительства консерваторов, разумнее было обратиться к парламентарию-лейбористу.
В конце концов я решил написать известной лейбористке госпоже Барбаре Касл. Большинство опытных заключенных, с которыми я советовался, считали, что только у нее хватит смелости выступить в мою защиту.
Барбара Касл считалась одной из самых «левых» и входила в так называемый «теневой кабинет». Газеты восхваляли независимость ее суждений и подробно расписывали, как госпожа Касл пришла на помощь нескольким неправильно осужденным. К тому же она была весьма фотогенична, и ее портреты прекрасно смотрелись на газетных полосах...
Впрочем, у меня выбора не было. В глазах английского «общественного мнения» я был человеком, пытавшимся нанести ущерб национальным интересам страны, а посему большинство членов парламента просто не захотели бы связываться со мной, опасаясь подорвать репутацию. Здесь же была капля надежды: вдруг оппозиция захочет использовать материал по делу Гордона Лонсдейла для критики правительства?!
Оказалось, что я промахнулся. 14 июля 1961 года пришел ответ от лейбористки:
«Уважаемый господин Лонсдейл!
Благодарю Вас за письмо. К сожалению, я получаю так много писем из тюрем Ее Величества, что теперь могу заниматься делами лишь тех заключенных, которые раньше жили в моем избирательном округе. Поэтому я вынуждена просить Вас обратиться с Вашим делом к члену парламента Вашего округа.
Искренне Ваша
Барбара Касл».
Представитель тюремной администрации показал конверт — на его клапане четко выделялся тисненый светло-синий герб палаты общин. Я посмотрел дату на штемпеле — взять конверт в руки я, в соответствии с тюремными правилами, не мог.
Что ж, приходилось последовать совету госпожи Касл. Я попросил адвоката переслать письмо члену парламента того избирательного округа, где жил до ареста. Им оказался некий Джеффри Джонсон-Смит, консерватор и один из самых молодых парламентариев. 16 сентября я получил от Джонсона-Смита следующее послание:
«Уважаемый господин Лонсдейл!
Как только я получил Ваше письмо, пересланное мне госпожой Барбарой Касл, и с целью избавить Вас от необходимости писать мне, поскольку мне известно, что Вам разрешено посылать ограниченное число писем, я сам написал господину Майклу Харду с просьбой подтвердить, состоите ли вы моим избирателем.
Господин Хард, который был в отъезде, сейчас сообщил мне, что Вы действительно мой избиратель. Настоящим письмом я хочу сообщить Вам, что займусь Вашим делом с властями.
Искренне Ваш
Джеффри
Джонсон-Смит».
Письмо было написано от руки и в каждой строчке несло кучу синтаксических и орфографических ошибок. И все же оно было великолепным! Ибо из текста выходило, что господин Джонсон-Смит — сама любезность и готов взять инициативу в свои руки... Может быть, он рассчитывал на то, что любое обращение к властям по делу Гордона Лонсдейла привлечет к нему внимание прессы, что для парламентария, тем более молодого, всегда полезно...
Однако добрые намерения Джонсона-Смита быстро иссякли: его обращение к властям не принесло сколь-нибудь заметной пользы.
Не будем думать, что я питал иллюзии, будто мне удастся добиться каких-нибудь улучшений в моей тюремной жизни. Я прекрасно понимал, что все нарушения тюремных правил производились по указанию министра внутренних дел, а им в то время был Р. Баттлер, один из инициаторов позорного Мюнхенского соглашения. Переписка преследовала иные цели. Во-первых, я стремился документально зафиксировать, что по отношению ко мне проводится систематическое нарушение тюремных правил и инструкций. Во-вторых, считал, что ничто так не поддерживает моральный дух и силы человека, попавшего в трудное положение, как борьба с противником. Ну, и к тому же было просто интересно следить за увертками властей и Джонсона-Смита. Это вносило разнообразие в унылое тюремное существование.