— Ничего не могу понять, — разводил он растерянно руками, — у вас ведь было официальное разрешение на получение этого документа?
— Да. — Я иронически улыбался.
— Вы заплатили за него, и, следовательно, документ стал вашей собственностью?
— Абсолютно точно, дорогой Майкл.
— И вас даже не известили о конфискации этого документа властями?
— Не известили, дорогой Майкл, — меня забавляла наивность адвоката.
— Но ведь это же незаконно! — наконец пришёл к «кощунственному» выводу адвокат.
— Вот об этом я и говорю!
Месяцы тюрьмы не убили во мне чувства юмора. Я всё же предпочитал, если хотите, с улыбкой относиться к своей «войне» с английскими законниками и видеть в ней не мелкую юридическую возню за имущественные права, я средство поддерживать боевое настроение и не терять форму даже в тюрьме.
— Как они могли, как могли! — возмущался Хард. Утром, перед выходом на работу, в мою камеру как обычно заглянул дежурный надзиратель. Скучным голосом спросил:
— Просьбы есть?
Надзиратель уже привык, что у заключённых всегда куча просьб. То хотят побывать в медпункте, то вдруг их обуревает желание облегчить душу беседой с капелланом, то просят организовать встречу с представителями специальной службы, оказывающей помощь семьям заключённых. И всё это, по мнению тюремщиков, только для того, чтобы отвертеться от работы.
У заключенного № 5399 тоже была просьба:
— Хочу попасть на приём к начальнику тюрьмы. Надзиратель поморщился, но аккуратно вписал эту просьбу в специальную тетрадь.
Днём меня повели в приёмную начальника тюрьмы. Кабинет был специально приспособлен для приёма заключённых: голые стены, стол, кресло. Между мной и начальником находились два тюремщика, ещё один торчал у меня за спиной, а рядом с шефом каменной глыбой возвышался главный надзиратель тюрьмы.
Я представился по всем правилам внутреннего распорядка:
— Заключённый Гордон Лонсдейл, № 5399. Хочу узнать, что случилось с юридическим документом, отправленным мне 2 мая юридической фирмой «Хьюит и Уолтерс».
Начальник тюрьмы не подал виду, что знает, о чём идёт речь, и приказал позвать цензора. Тот подтвердил: да, такое письмо поступило на имя Лонсдейла 3 мая. Как и все письма этого заключённого, оно было переслано в министерство внутренних дел.
Начальник тюрьмы не скрывал радости:
— Ну, вот — ваше письмо задержано министерством. Я здесь ни при чём…
— В таком случае прошу разрешения предстать перед судейской комиссией!
— Ваше право, — пожал плечами начальник тюрьмы. — Вряд ли только вы чего-нибудь добьётесь.
Судейская комиссия помочь отказалась.
В почтовый ящик пошло ещё одно письмо Джонсону-Смиту. Член парламента вскоре сообщил следующее: как разъяснила ему госпожа Пайк, документ был задержан, так как я якобы ухитрился каким-то образом тайком дать указание своим адвокатам получить его.
Госпожу недаром звали «Щукой».
Я немедленно выслал Джонсону-Смиту копию письма адвокату, а также копию его ответа. При этом указал, что письма были отправлены через тюремную цензуру и что господину члену парламента, видимо, небезынтересно будет знать, что вся его корреспонденция негласно проверяется контрразведкой и министерством внутренних дел.
И тут Джонсон-Смит «прозрел». До него наконец каким-то образом дошло, что заключённый Лонсдейл может отсидеть только часть своего срока — не исключено его досрочное освобождение.
Что же будет, если он выйдет на волю и расскажет прессе о волоките, которую затеял член парламента, призванный стоять на страже прав избирателей? Публичного скандала не избежать…
Теперь Джонсон-Смит действовал с необычной для него напористостью. Вскоре он сообщил очередное «разъяснение» госпожи «Щуки»: полицейская матрона утверждала, что господин Лонсдейл будто бы действительно дал указание своему адвокату возбудить дело против полиции. Вот почему этот документ ему и не выдали. (На самом же деле, как мы помним, речь шла о том, имелись ли у министра законные основания отказать заключённому Лонсдейлу в разрешении возбудить судебное дело).
Словом, министр внутренних дел разрешал полиции выступать в роли судьи в деле, по которому сама полиция была ответчиком. Мне же фактически запрещалось возбудить против полиции дело, в ходе которого я мог легко доказать, что даже среди видных полицейских и контрразведчиков есть мелкие воришки.
Удалось ли мне все-таки заполучить эту бумагу?
Нет, не удалось. Выйдя из тюрьмы, я написал своим бирмингемским адвокатам и попросил прислать копию юридического заключения и остаток денег, которые я в свое время заплатил этой уважаемой фирме авансом. До сих пор не получил ответа. Английские адвокаты не очень-то любят расставаться с деньгами своих клиентов.
«Битва за права» продолжалась. Получив отказ министра, я тут же подал другую петицию. В ней речь шла сразу о трёх вещах: о переводе в центральную тюрьму, о посещении вечерних классов и о возбуждении судебного дела против полиции. Я довольно резко писал министру, что считаю его решение незаконным и даже более того: «Ваша попытка, господин министр, отвести удар от воров, похитивших принадлежавшие мне деньги и имущество, превращает вас в соучастника преступников. А по английскому праву укрыватель преступника может быть привлечён к ответственности как соучастник преступления…» И так далее, в таком же тоне.
Копию письма я отправил Джонсону-Смиту, которого решил держать в курсе всех этих дел.
Через несколько часов после того, как я опустил в ящик письмо Джонсону-Смиту, меня вызвали к начальнику тюрьмы.
Потрясая каким-то листком бумаги и с трудом владея собой, тот, едва я показался на пороге, крикнул:
— Кто дал вам право писать подобные вещи о министре внутренних дел?
— Статья 249-а тюремных правил, — сухо ответил я. — Позвольте процитировать её вам: «Все жалобы будут рассмотрены, и если будет установлено, что они не обоснованы, то податель жалобы будет наказан. Не разрешается забирать жалобы назад».
Как видите, господин начальник тюрьмы, моя жалоба подана в полном соответствии с тюремными правилами, и я с нетерпением жду её рассмотрения. Каждое слово, написанное в ней, — правда. К тому же я уже не имею права взять её обратно. И теперь мне остается только ждать…
Я отлично изучил «Основы тюремных правил» — «конституцию» тюремной жизни, принятую парламентом и дополненную тюремным ведомством. Ох, уж эти правила! Заключённый может их получить и при желании заучить сотни их пунктов и подпунктов на память. Но он не знает главного: из его экземпляра начисто вымараны те пункты, которые предоставляют ему хоть какие-то права. Кроме этого, существуют ещё и неписаные правила. Например: ответы министра внутренних дел только зачитываются заключённым, и мало кто из них знает, что может потребовать копию «сиятельного» документа в письменном виде. Или что можно написать члену парламента, минуя министра.
Начальник тюрьмы быстро понял: человек, который спокойно стоит перед ним и даже где-то там внутри посмеивается, глядя ему в глаза, твёрдо знает свои права и его, начальника тюрьмы, обязанности.
— Значит, вы хотите, чтобы мы отправили письмо? — тон уже был помягче.
— Очень хочу, — простодушно подтвердил я.
— И не желаете взять его обратно?
— В соответствии с «Основами тюремных правил» я не имею на это права!
— Что ж, будь по-вашему…
Наверное, в эту минуту начальник тюрьмы уже тоскливо думал о том, когда же наконец уберут этого беспокойного заключённого, решившего отравить ему жизнь бесконечными просьбами и петициями…
Нет, наказан я не был. Что же касается моей переписки с членом парламента, то она успешно продолжалась. 20 ноября я направил ему очередное письмо, в котором попросил высказать мнение по поводу дискриминации, осуществляемой министром внутренних дел. В ответе, датированном 23 ноября, Джонсон-Смит снова ухитрился обойти все поставленные вопросы. Он просил заключённого дать указание своим адвокатам ознакомить его с документами, связанными с жалобой. Власти прибегли к новой уловке. Они продержали письмо члена парламента более сорока дней и выдали его мне лишь второго января 1963 года. Вручая это письмо, начальник тюрьмы зачитал резолюцию министра, запрещавшую мне дать указание адвокатам о передаче Джонсону-Смиту необходимых сведений. Это новое запрещение было, конечно, тоже незаконным.