— Знаете, я всегда был амбициозным человеком, — сказал он гостям. — Даже будучи ребенком, я старался выделиться чем-нибудь среди других детей. И мне не нравился один мальчик, который всегда превосходил меня и сверстников в наших играх. Ловкий и быстрый, он поражал нас развитой мускулатурой. Фактически он выглядел мужчиной еще до того, как у него отросли волосы в паху. А вы, надеюсь, представляете, какую сильную ненависть может испытывать один мальчик к другому?
Двое гостей кивнули головами.
— Вот такую ненависть я и чувствовал. Однажды у меня появилась идея опозорить его. Немного грубо, верно? Но мне тогда было не больше шести-семи лет. Однажды на дворцовой площади я увидел, как Маркор приближается ко мне. Вокруг собралось много людей. Все ожидали выхода царя. Ия решил осуществить свою идею. Когда он проходил мимо меня, я сделал ему подножку. Мне хотелось застать его врасплох. Я думал, он растянется на камнях и заплачет от боли. Но его ноги оказались крепче моих. Казалось, что я лягнул ствол дерева. Дело кончилось тем, что я к своему позору сам растянулся на плитах. Маркор посмотрел на меня, как на идиота. Он понял мои намерения, но удивился, что я оказался настолько глупым в своей надежде вывести его из равновесия. Он протянул мне руку и помог подняться на ноги.
Когда царь замолчал, Публий негромко спросил:
— И что стало с этим Маркором? Он вырос и превратился в отважного воина? Я чувствую, что сейчас последует какая-то мораль.
Сифакс задумался над словами консула. Он повертел массивное кольцо на большом пальце, потянул его на себя, затем снова повертел.
— Видишь ли, — наконец, ответил царь. — Он превосходил меня во многом. Действительно во многом. Но не в том, что являлось самым важным. Он не был сыном моего отца. Поэтому в тот день, когда ко мне перешла власть над народом, я велел обезглавить Маркора. Его тело насадили на кол и оставили гнить за стенами города. Стервятники клевали его губы. Гиены и шакалы глодали его труп. Так что через пару дней от Маркора не осталось ни плоти, ни костей, в которых могли бы завестись личинки. Поэтому я могу сказать, что все-таки сбил его с ног.
— Да, это поучительно, — согласился консул.
— Ну что ты заладил! — проворчал Сифакс. — Мораль! Урок! Мне все равно, есть тут мораль или нет. Это просто случилось, понимаешь? На свете многое случается само по себе.
Он отмахнулся от консула и повернулся к Ганнону.
— Как поживает твоя сестра? Надеюсь, она здорова?
— Сапанибал?
Царь гнусаво засмеялся.
— Нет, не она. Я говорю о красавице Софонисбе. Хотя кого я спрашиваю, а? Ты же не был дома несколько лет.
Царь склонился вперед и поманил к себе Ганнона пальцем. Его рука напоминала лапу кота.
— Я увидел ее мельком, когда года три назад посетил Карфаген. Она тогда была просто девочкой, одетой в платье женщины. Ее твердая грудь походила на плод, который мне захотелось сорвать. Ее лицо... прекрасное лицо... Я мог бы смотреть на нее целыми днями. Мне никоим образом не хочется обидеть твою семью. Но знаешь, Ганнон! Если бы у меня появилась возможность овладеть ею, клянусь, я бросил бы все к ее ногам. Такова тайна красоты, которая делает людей одержимыми!
Сифакс замолчал и откинулся на подушки. Теперь он казался пьянее, чем был раньше. Забыв о гостях, царь почесал пах и на миг сосредоточился на своем возбудившемся пенисе. Затем он поднял голову и вновь посмотрел на Ганнона. На этот раз в его взгляде появился новый интерес.
— Твоя сестра любого мужика с ума сведет. Пойми, дружище, я не хочу обидеть тебя. Но Софонисба живет в моих мечтах — во сне и наяву. Я нахожу ее отдельные черты в других женщинах, однако целиком все это есть только у нее. Никогда еще ни одна сучка не заводила меня так, как она. Если нужно, я даже готов жениться на ней.
Ганнон искоса следил за Публием, который в процессе перевода царских слов напряженно перемещал взгляд то на него, то на Сифакса. Он видел, как на виске консула билась артерия. Однако в своих мечтах Ганнон в этот мгновение избивал ливийского царя, обхватив его одной рукой за шею, а второй нанося сокрушительные удары. Ему хотелось отвернуться от Сифакса, но он продолжал смотреть в налитые кровью глаза. Затем царь переместил подбородок в сторону Публия. Чуть позже за его холеной бородкой последовала остальная часть лица.
— Конечно, он не должен знать о таких вещах, — прошептал он римлянину. — Понимаешь, о чем я говорю? Она его сестра, а он, между прочим, не египтянин...
Сифакс сложил большие ладони на коленях. Ганнон наконец рассмотрел его татуировки. Они стилизованно изображали отпечатки львиной лапы — узоры, которые хищник оставляет после себя на мокрой земле. Царь встал, сказав, что ему нужна женщина. Они встретятся завтра утром, пообещал он гостям. Им нужно о многом поговорить.