Однако за три дня, проведенные в Цирте, Ганнон лишь несколько раз оставался наедине с царем. Еще были краткие встречи по утрам и вечерами. Их с Публием приглашали на завтрак или на ужин, усаживали друг напротив друга, и им оставалось только проявлять скупую вежливость, чтобы как-то скрыть свое раздражение. Ганнон сомневался, что римлянину удалось выпросить для себя личную аудиенцию, и именно поэтому консул все реже сдерживал закипавший в нем гнев. А Сифакс стремился использовать столь необычную ситуацию для пользы своего народа. Забавный человек! Казалось, он забыл о силе Карфагена и обо всем известной истории римских предательств. Он наслаждался кратким заревом своего самодовольства. Какой глупец, подумал Ганнон. Тем не менее он не стал выражать это мнение вслух.
В тот час, когда Сифакс провожал своих гостей к гавани, чтобы пожелать им удачного плаванья, Ганнон все еще не знал, как его нации относиться к Ливии. Они союзники или нет? Казалось, что обе стороны молча согласились не поднимать эту тему в компании друг друга, и, насколько он мог судить, никто из них не получил никаких определенных обещаний. С момента их появления в Цирте Сифакс упорно сохранял нейтралитет. Не желая давать консулу повод для дальнейшей задержки на африканском побережье, Ганнон решил сделать вид, что тоже уплывает восвояси. Позже он хотел вернуться и продолжить переговоры с Сифаксом. Он надеялся, что Публий не попытается сделать то же самое.
— Значит, наш договор остается в силе? — спросил Си-факс.
— Если он не будет противоречить желаниям Карфагена, — кивнув, ответил Ганнон. — Надеюсь, мы всегда будем братьями.
Сифакс самодовольно усмехнулся.
— Хорошие слова. Отличные слова! Передай мои лучшие пожелания твоим соотечественникам и женщинам твоей семьи.
Ганнон обернулся к римлянину и вытянул руку в сторону гавани. Этим жестом он приглашал Сципиона предшествовать ему, но тот не воспользовался его любезностью. Консул с усмешкой взглянул на карфагенского генерала и подошел к Сифаксу. Он заговорил с ним тихим голосом, но совершенно не скрывая своих слов.
— Дорогой царь, — произнес он на ливийский лад, — поскольку твои дела с Карфагеном уже улажены, я хотел бы обсудить с тобой несколько важных для меня вопросов. Всего лишь пару мгновений с глазу на глаз. Ты можешь найти интересным то, что я скажу тебе.
Кипя от злости, Ганнон наблюдал за тем, как оба мужчины повернулись и направились к дворцу. Римлянин шел рядом с ливийцем. Их головы были повернуты друг к другу. Ганнон едва не побежал за ними, но быстро спохватился, признав свое поражение не только на поле боя, но и в дипломатии. Тем не менее, прежде чем покинуть Цирту, он составил письмо для царя, в котором четко выразил свои желания и в обмен на дружбу, кроме прочих великих наград, пообещал выполнить любую его просьбу. Он указал, что не имеет права заключать межгосударственные соглашения, но заверил Си-факса в дружбе, которую их нация ценит превыше всех других. Учредив союзные отношения, Сифакс облагодетельствует свой народ, а сам станет немыслимо богатым и могущественным. Карфаген даст ему все, что он попросит. Все, что только город может дать. В конце послания Ганнон написал, что остановится в гавани Гиппо Региуса.
Через три дня гонец привез ему ответ от Сифакса. Царь сообщал, что, несмотря на щедрые посулы римлян, он склоняется к союзу с Карфагеном. Для закрепления этой связи не требовалось многого, поскольку обе нации имели глубокие корни в одной и той же стране. Отныне их партнерство будет укрепляться, возрастать и очищаться от порока. Они и прежде были друзьями, а теперь могут стать почти как братья. Однако взамен Сифакс просил две вещи. Во-первых, он хотел получить гарантию того, что Карфаген признает его власть над Массилией. Больной царь Гайя находился при смерти. Сифакс планировал забрать себе его народ, и Карфаген не должен был мешать ему в этом.
Условие было достаточно спорным, но когда Ганнон прочитал второе требование, он почувствовал, как в пальцах, касавшихся пергамента, запульсировала кровь. Это событие действительно закрепит их союз, писал Сифакс. Только так они смогут породнить два народа.
Каждое утро начиналось у Имко одинаковым образом. Как только мир реальности пробуждался вместе с трепетом век и его ум вспоминал сон жизни, в котором он пребывал уже несколько недель, Баку охватывало радостное ликование. Он оглядывался вокруг в поисках женщины, которая служила ему подтверждением огромного счастья. Если она лежала рядом, то он смотрел на нее с благоговением и затем придвигался ближе, стараясь не разбудить ее. Взгляд Имко блуждал по ее длинным ногам и по мягким выпуклостям бедер. Он мог представить вес груди, невинно покоившейся на мягкой коже ее предплечья. Он любовался водопадом темных волос, ниспадавших на золотистую кожу, ее вдохами и выдохами, веснушками вокруг носа и крохотными холмиками губ. Когда неподвижность женщины вызывала у него нетерпеливое томление, он щекотал ее пальцем до тех пор, пока она не открывала глаза, медленно, в опаловом великолепии с самых первых моментов пробуждения, как будто его любимая на самом деле не спала, а просто отдыхала, имитируя дрему. Если Вака не находил ее в палатке, как уже бывало не раз, он вскакивал на ноги и выбегал наружу — неважно, одетый или обнаженный. Он кричал, окликая ее по имени, которое она недавно прошептала ему прекрасными губами. Эрадна! Эрадна!