Ганнибал согласился, что нужно предпринять незамедлительные действия. Затем, сказав, что ему нужно обдумать ситуацию, он распустил военный совет. Вернувшись в свою палатку, командир попытался спланировать ход новой кампании. Однако его мысли дрейфовали в разных направлениях. Они не останавливались ни на чем и перемещались от Капуи к Риму, от Гасдрубала к Публию, от Иберии к Карфагену. Проснувшись под утро, он понял, что видел во сне отца и вновь участвовал в беседе, которую они вели годами раньше. Ганнибал лежал на тюфяке, вспоминая строгий взгляд Гамилькара и перекаты его голоса. Вряд ли их беседа была такой, как в сновидении. Наверняка он вплел в нее собственные мысли и слова. Но это было не важно. Воспоминания казались вполне реальными. Они обитали в какой-то части его ума рядом с повседневными заботами и мыслями. В то время — десять лет назад — Гамилькар подходил к финалу жизни. Они вели войну с враждебным племенем на западе Иберии. Отец, по своему обычаю, вызвал к себе Ганнибала за час до рассвета. Они кратко обсудили планы на следующий день, и, когда он повернулся, чтобы уйти, Гамилькар остановил его.
— Ганнибал, — сказал он, — побудь со мной, пока я буду одеваться.
— С радостью, — ответил сын. — Если хочешь, я помогу тебе надеть доспехи.
— Мне было бы приятно принять такую помощь.
Гамилькар махнул рукой слуге, и тот быстро вышел из палатки. Впрочем, оба знали, что он находится в пределах слышимости. Ганнибал начал там, где закончил слуга. Он склонился, чтобы закрепить сандалии отца. Для большей подвижности он немного приспустил кожаные ленты, обвивавшие сустав лодыжки, но выше натянул их так, что они прижались к плоти, как вторая кожа.
Гамилькар был старым воином. Ему удалось пережить свое сорокалетие. Каждая часть его тела носила знаки боевых ранений. Тонкий изогнутый шрам тянулся от левого глаза к щеке. Эту отметину он получил при мятеже наемников. Казалось, что некий художник нарисовал ее, желая изобразить слезу на щеке мужчины. Правая рука Гамилькара была раздроблена колесницей. Инцидент случился в первый год войны в Иберии. Будучи левшой, он считал это ранение сравнительно легким. Ребра, треснувшие годом раньше, срослись под неправильным углом и оставили на груди косую впадину. Люди не видели ее, потому что Гамилькар всегда носил доспехи.
Когда отец заговорил, он тоже, наверное, размышлял о ранах.
— Знаешь, почему я выбрал такую жизнь?
Подумав, что отец ведет дело к шутке, Ганнибал хотел дать какой-нибудь бойкий ответ. Но, приподняв голову, он заметил задумчивый взгляд на лице Гамилькара. Одно неправильное слово могло оборвать его речь. Поэтому сын прикусил язык и продолжил шнуровать сандалии, позволив отцу самому развивать эту тему.
— Честно говоря, я не любитель войн, — сказал Гамилькар . — Мой отец был солдатом. Но я мог бы выбрать другую стезю. Я мог бы использовать наши богатства в истинно карфагенском стиле — для наслаждения и пороков. Я мог бы вести изнеженное и роскошное существование, ничего не зная об опасностях сражений и о скорби, которую испытываешь после потери близких друзей. В такой жизни есть много хороших сторон. Однако я не мог избрать ее.
Закончив шнуровать сандалии, Ганнибал занялся наголенниками. Он посыпал внутреннюю часть их запеченным красным порошком, который придал металлу цвет крови.
— Зато мы стали богаче, — сказал юноша. — Дед даже представить не мог такой добычи, верно?
Подумав немного, Гамилькар склонил голову на бок и отвернулся.
— Да, я правлю теперь огромной империей. Тысячи тысяч людей работают на меня, создавая наше богатство. Мой отец действительно не мог бы представить себе такую картину. Однако, отвечая на свой вопрос, я скажу тебе, что выбрал меч лишь по одной причине. Ратное дело показалось мне единственно достойным для применения сил. Я нашел честным только спор с мечом в руке — только соперничество воль, в котором человек оценивает свои потери и прибыль на фоне ценности собственной жизни. Понимаешь, о чем я говорю? Ты можешь спросить меня, как я могу быть честным и в то же время обманывать врагов для достижения поставленных целей? Моя честность заключается в том, что каждый и всякий, обращаясь ко мне, знает, до каких пределов я могу пойти ради выполнения той или иной задачи. Когда я говорю иберийскому вождю, что хочу заключить союз с племенем — либо по дружбе, либо переступив через его искалеченный труп — он считает меня человеком слова. Выполняя данное слово, я могу убить невинных людей или подкупить друзей вождя. Я могу сразиться с ним в открытом поле или устроить для него засаду. Я могу вообще не контактировать с ним, а найти подходящего раба, который перережет ему горло во сне. Чтобы доказать силу моего слова, я могу устроить оргию похоти и убить всех собравшихся людей. Все это показывает людям, что я всегда выполняю свои обещания. Как ты думаешь, я вправе называть свою профессию честной?