Он сделал паузу, во время которой его слова переводились с одного языка на другой и поглощались умами людей. Он знал, что во время этого речитатива голосов тысячи глаз оставались прикованными к его фигуре. Командир по-прежнему держал руки распростертыми в стороны, с ладонями, открытыми, как и его сердце. Ударив пятками коня, он поскакал перед рядами солдат. Его окрыленная поза внушала благоговение. И армия ответила ему.
Крики одобрения сначала послышались от карфагенян. Ганнибал узнал зычный голос Бомилькара и хриплый тенор Магона, срывающийся на фальцет. Мономах выкрикивал имена богов и призывал их стать свидетелями битвы. Все получилось так, как он и ожидал, но лучшим доказательством эффективности его речи стал ответ ливийцев. Из африканского сердца его армии донесся низкий гул гортанных криков. За ними последовал клич балеарских отрядов. Он звучал отдельными взрывами, словно свист их снарядов в грохоте сражения. Его подхватили нумидийцы, отозвавшиеся шакалоподобным улюлюканьем. А затем по всей армии прокатились раскаты эха от повторных криков. Если в умах людей и остались какие-то сомнения, то их заглушила какофония осознавшего себя войска — армии, которая заявляла о своем могуществе на сцене, обрамленной гранитными скалами.
Ганнибал опустил руки. Он проехал мимо изумленных аллоброгов и направился к своей палатке. Получив желанный результат, он уже забыл о торжественной речи. Его ум решал другие вопросы. Но на фоне размышлений о грядущих проблемах промелькнула мысль о том, что этот альпийский переход не будет легким.
Раскинувшись на скалистых холмах, Карфаген лениво нежился на изогнутом крае морского берега. Многие его строения побелели на солнце до цвета яичной скорлупы. Между домами перемещались потоки людей, животных и повозок, которые, смущая глаз, создавали головоломку городской жизни — огромный лабиринт, размеченный обелисками и храмами с крепкими колоннами. Здесь и там к небу тянулись шпили сосен и метелки пальм, указывая на журчавшие под ними прохладные ручьи и сочную зелень, которую Имилце не ожидала тут увидеть. Город почти с миллионом жителей был защищен зубчатыми стенами — в два раза выше и толще, чем в Новом Карфагене. Казалось, что архитекторы специально хотели подчеркнуть их массивную нерушимость. За этими стенами и человеческой суетой, насколько мог видеть глаз, тянулись возделанные поля с пшеницей и ячменем, виноградники и фруктовые сады, в которых зрели финики, сливы и оливки.
Стоя у доков, Имилце едва держалась на ногах. Тошнота раздувала ее, как пузырь, и она сражалась с желанием согнуться вдвое и схватиться за живот. Хотя она снова была на твердой земле, мир песка и камней, которому полагалось быть устойчивым, раскачивался хуже, чем корабельная палуба. И только она, похоже, замечала это. Люди торопливо двигались мимо нее в обоих направлениях. Мужчины взвешивали вазы, тащили телеги и грузили тюки на покорных мулов. Слон, находившийся слишком близко для ее спокойствия, поднимал массивный предмет, о назначении которого она могла лишь догадываться. Имилце остро осознавала соседство богатства и бедности — аромат благовоний одного прохожего и потную вонь другого. Ее взгляд выхватывал сцену за сценой, но ум не мог упорядочить их. Они выглядели хаосом движения и бессмысленных действий. Она выпрямила спину, подбадривая себя, и с удивлением обнаружила, что цепляется за руку Сапанибал. Та вопросительно смотрела на нее — не строго, но как всегда, немного критически.
— Пойдем, — сказала она. — Нас уже ждут.
Имилце проглотила горькую отрыжку и зашагала следом за Сапанибал. Она понимала, что большая часть суматохи вокруг нее была вызвана прибытием их корабля. Люди переносили личные вещи и подарки, которые они привезли с собой. У левого локтя шла ее служанка, за руку которой держался Маленький Молот. Его широко открытые глаза с жадностью поглощали новый мир. Забравшись в небольшой паланкин, Имилце напряженно сгорбилась. Служанка усадила Гамилькара на колени. Имилце надеялась, что мальчик будет вести себя тихо и даст ей подумать. Но он не мог усидеть на месте. Даже это маленькое закрытое пространство пробуждало в нем интерес. Он осматривал полированные деревянные панели, золотые ленты на пуфах, в которые упирались колени женщин, городские дома и площади, проплывавшие мимо дверей паланкина. Имилце раздраженно задернула занавеску, но не прошло и нескольких мгновений, как Гамилькар сжал ткань в два кулачка и прильнул к ней лицом, найдя в этом действии повод для беспричинного смеха, от которого сотрясалось маленькое тело. Имилце почувствовала внезапное желание ущипнуть его живот. Она оттащила мальчика от двери и прижала к груди. Остальную часть пути она держала глаза опущенными вниз и с трудом выносила тряску, несмотря на пуфы и мягкие подушки. Сапанибал несколько раз поглядывала на нее, но ничего не говорила.