Гордячка Гуляб-Джамал
Аллаху угодно было, чтобы я родился в семье мухтасиба[1] в славном городе Хуррон, что на реке Машрик. Отец мой был человек благочестивый, пользовался уважением, и стал известным даже за пределами города. Впрочем, в наследство ему досталось несколько домов и лавок, а богатство - самое верное средство в приобретении славы. Я был самым младшим из его сыновей и не унаследовал благочестия отца и братьев. Каждый вечер я бывал на пирушках, которые устраивали сыновья купцов, наслаждался музыкой и стихами. Приходили к нам и луноликие красавицы, продававшие стыд. Отец был недоволен и часто порицал меня. Но такая жизнь была мне по вкусу, и мать заступалась за меня, говоря, что я еще слишком молод, а когда еще веселиться, как не в молодости?
Однажды на пир пригласили поэта, известного острым языком. Он сочинял газели про каждого из пировавших, и мы покатывались со смеху над его шутками. Под конец, разгорячившись, поэт обратился к одной луноликой, прося назначить свидание наедине, но та только посмеивалась над ним.
- Ты красива, но жалишь, как пчела, - сказал поэт, испытывая обиду. - Никто не пожелает взять пчелу, будет она хоть золотой!
Но луноликая только смеялась и вдруг сказала:
- Ты говоришь, о чем не знаешь. Дочь шербетфуруша[2] Гуляб-Джамал упряма, как сто мулов, сварлива, как сто старух, и горда, как пять дочерей Гаруна аль-Рашида, но сваха все время топчет порог их дома, предлагая за девушку выкуп в двадцать верблюдов.
- Почему же такая цена за упрямую и сварливую девицу, которая и гордячка, притом? - спросил я.
- Потому что она красива, как солнце, - ответила луноликая. - Мужчины готовы терпеть что угодно ради обладания красотой. Но Гуляб-Джамал единственная дочь, и отец не спешит выдавать ее замуж. А она так оберегает свою красоту, будто боится, что и глаза могут воровать.
Слова эти укоренились в моем сердце, и я только и мечтал, что посмотреть на солнцеликую дочь шербетфуруша. Друзья отговаривали меня.
- Нрав ее известен всему городу! - говорили они. - Толпа ифритов не сравниться с ней в бешенстве, а хитростью она превзойдет самую старую сводню. Забудь о ней. Она выпьет твою кровь, как шербет.
- Не так-то я прост, как вы думаете, - возразил я им. - Клянусь, что посмотрю на ее лицо, чего бы мне это ни стоило!
На следующий же день я приступил к осуществлению своего намерения. При помощи друзей я снял лавку неподалеку от того места, где торговал шербетфуруш, дал несколько монет детям, игравшим на улице, переоделся в одежды купца и принялся ждать, когда солнцеликая принесет отцу обед.
Едва она показалась, я дал условный знак, и дети принялись швыряться ослиным пометом, словно играя. Один из них угодил пометом в Гуляб-Джамал и запачкал ее хиджаб. Она принялась отряхиваться, ругая детей, на чем свет стоит. Я тут же выскочил из лавки и пригласил девушку войти, кланяясь и говоря при этом:
- Не держи зла на негодников, сестрица! Поскорее зайди в лавку, я подам тебе розовой воды и ты сможешь умыться, а я покараулю, чтобы никто не зашел и не потревожил тебя.
Она согласилась принять помощь и зашла в лавку. Я принес таз с водой и кувшин, натянул тканевый занавес и оставил ее одну. Но стоять у входа не стал, а обежал кругом, через заднюю дверь вошел в лавку и заглянул в отверстие в занавеси, которое сам же и прорезал заранее.
Девушка сняла хиджаб, открыла лицо и волосы. Она и вправду была ослепительна, как солнце, и лицо ее, круглое и белое, было прекрасно - щеки, как половинки граната, губы краснее рубина, а глаза одолели красотой звезды. Волосы ее были черны и блестящи, как лучшая коптская шерсть, и мускус и благовония были ее дыханием. Любовь к этой пери пронзила меня до самой печени, разум помутился и я шагнул вперед.
- О, Юсуф среди женщин! - сказал я. - Мой отец - богатейший человек в городе, и огромная часть богатств завещана мне. Я сложу их к твоим ногам и стану ежедневно дарить тебе пятьсот динаров, только будь ко мне благосклонна и погаси тот жар, что разожгла в моей груди!
Но девушка не стала слушать и осыпала меня площадной бранью, называя сыном шайтана и чудовищем, топчущим человеческую честь. Она хотела накинуть покрывало, но я забрал его и пригрозил, что не выпущу ее из лавки, пока она не назначит часа свидания. Гордая дева подумала и сменила гнев на ласку.
- Будь по-твоему, - сказала она. - Раз уж ты видел мое лицо, нет смысла прятать от тебя и остальное. Приходи в полночь к глиняной стене возле моего дома. Там тихо, безлюдно, и никто не узнает о моем позоре.
Я отдал ей покрывало, осыпал ее руки поцелуями и заверил, что никого еще не любил так сильно, как ее. Она скрылась, и звон ножных браслетов слышался мне весь день до самого вечера. Когда спустилась ночь, я принарядился, и не взяв ни слуги, ни друга, отправился к месту свидания.